Владимир Кормер - Наследство

— Давненько, давненько тебя не было, — сказала одна из них, благоволившая ему. — Иди, он уж спрашивал, я говорю, нигде не видела что-то.

Поцеловав икону Богородицы, только что нацелованную до него сотнями губ и, чудилось, еще сохранившую тепло, и снова крестясь, он вошел через боковую дверь в иконостасе в алтарь. Алексей, с другой стороны от алтаря, в глубине ниши, переодевался, стоял в брюках, голубой рубахе и подтяжках. За последние два-три года Алексей как-то сразу нездорово растолстел (Мелик помнил его еще совсем юным худосочным студентом Духовной академии; они познакомились как раз тогда, когда Мелик вышел из лагеря), и, подходя к нему, Мелик не выдержал и засмеялся.

— Ты что возрадовался, сын мой? — спросил Алексей, натягивая жилетку и поправляя съехавшие подтяжки.

Он называл Мелика «сын мой», хотя был лет на пять моложе, но благодаря своей толщине и появившейся хриплой частой одышке и, может быть, положению (Мелик предпочитал не думать об этом) чувствовал себя старше.

— Не жалеешь ты себя, — сказал Мелик и похлопал его по мягкому животу, одергивая жилетку.

— Что делать, что делать, сам не знаю, — вздохнул Алексей. — Ты видишь, как живу. Не жизнь, а каторга. Всего не успеваю, приходится ездить то на машине, то на такси. Воздуха не вижу, вот и толстею. Загружен, очень загружен. Вот так…

Хрипя и задыхаясь, он провел ребром ладони по тройному, жирному, гладко выбритому подбородку с крошечной аккуратной бороденкой, размером не больше спичечного коробка. Он говорил тенорком с простонародными интонациями, немного еще иногда утрируя их, — он был из семьи самой простой, Мелик знал его отца-алкоголика и двух братьев, работавших на стройке малярами. Правда, он дав но уже не видел их: Алексей в последнее время сделал в некотором роде карьеру и к себе их по настоянию жены не приглашал, но сам бывал у них часто. Помимо протоиерейского чина здесь в храме, он преподавал еще в Академии, и хотя, безусловно, не знал ничего, в том числе и языка, год назад стал доцентом, считаясь специалистом в протестантской теологии, и много ездил теперь за границу для участия в богословских диспутах и светских конференциях по развитию дружественных связей. Так что то, что сказал он насчет своей загруженности, было верно.

— Ну что, пойдем? — Алексей наконец оделся, влез в пальто, расчесал потные кудри, взял маленькую кожаную шляпу с узкими полями.

В левой руке он нес большой набитый чем-то портфель и зонт, правой благословлял на ходу старушек-уборщиц и нищих. Идти, впрочем, было недалеко: если разрыв между службами был невелик или скоро предстояло еще какое-то дело, Алексей радовался случаю не ехать домой, на другой конец города, а оставался отдыхать поблизости, в соседнем переулке, где знакомая богомольная семья, муж и жена, предоставляли ему для этого комнатку и кормили.

Мелик не раз бывал там у него. Он шел за ним чуть сзади, наблюдая, как Алексей смешно-солидно семенит по переулку, как все смотрят на него и дети прекращают на несколько мгновений свои игры, зная, что идет поп. Он вдруг увидел и себя самого со стороны, глазами детей, — маленького, взлохмаченного, поспешающего за толстым пыхтящим попом, — и решил, что дети наверняка думают про него: а вот бежит служка, прихлебатель. Иногда он гордился тем, что сохранил юношескую фигуру, подвижность, легкость, — сейчас это казалось ему постыдным.

Алексей, видно, истолковал его молчание по-своему и скороговоркой, отдуваясь, пробубнил:

— Не забыл, не забыл, не бойся. Был, разговаривал, надо еще обождать маленько.

Он остановился перед подъездом, опираясь обеими руками на зонт, тяжело дыша и глядя вверх на ранние сумерки.

— Ты не спеши, дай дохнуть воздуху. Вот, только так и дышу. А ты все торопишься. Куда, спрашивается, сын мой?

Мелик почувствовал неудовольствие в его тоне, но и сам был раздосадован даже, ибо когда шел сюда, то надеялся все же, что вдруг его дело сдвинулось.

— Ну хватит, — резко сказал он, толкнув ногой дверь парадного. — Вот на тебя смотрят. Пойдем.

Тихие хозяева в тесной прихожей ласково кланялись им. Мелик повесил пальто, прошел в комнатку, сел в углу под иконками, боком к столу, повернув на подоконнике тяжелый цветок алоэ, чтобы листья не лезли ему в лицо, и отодвинув, натужась, к дивану ножную швейную машину. Он сам не предполагал, что будет так подавлен отрицательным ответом: ему казалось, что он почти не верил ни во что, заранее и давно уже примирился, что все так и будет.