Владимир Кормер - Наследство

— Да, да, вы все очень много стараетесь о силе, — увлеченно продолжала она. — Я понимаю, что движет вами. Вы видели всю гадость этой душевно-плотской каши, недостойность всего этого, понятно, что хочется быть «неукоризненными и чистого, неразвратного рода». Я шла иначе, и хотя метроном всегда был силен, знаете, как стучит: тик-так, тик-так, — (Вирхов ничего не понимал), — но спасибо им, хоть я и доходила до прямого сумасшест вия… (Я бывала на черте сумасшествия от ужаса, «перепродаж и перекупок» и всей простоты и грязи.) Но, спасибо им, я никогда не была в Ефесской церкви и не забыла первой любви.

Ее высокий голос резко вибрировал, распрямясь, она набрала воздуху в грудь, казавшуюся сейчас широкой и крепкой. Она говорила все сильнее, точно разгоняя ударом каждую следующую фразу, в этом был какой-то ритм. Он должен был ему подчиняться и, с некоторым страхом глядя на нее, подумал, что она словно летит.

— Я никогда не была в Ефесской церкви! — повторила она. Он попытался представить себе, откуда это и что это значит, но только ощутил свою ущербность, она же продолжала: — Николаитов, вернее, их дух, — ненавидела, а первой любви не забыла. Неужели вы все не знали ее? Чем же был для вас Христос? Не Павел, не Лествичник, не Флоренский, а беззащитный изгой… Стоит на горе и говорит свои несусветные слова, о «рака», о щеке, о плаще и о воре, о кротких, о плачущих — вот это первое! Первая любовь, и вся постройка Ефесской церкви без нее не устоит!..

Она немного опомнилась и, улыбнувшись, сказала:

— Вот видите, какой я мракобес. Не Диккенса, не Андерсена подсовываю вам, а хочу от вас сразу всего и даже большей ненависти к николаитам. Кстати, и она заключена в той проповеди. Но наша сила стоит на этом, и никто не дал нам права начинать с другого конца. Нельзя, чтобы забывали или старались забыть это. Что ригоризм, что «хранить себя неоскверненным от мира» — это и Ветхий Завет знал. А этого безумия — не знал, мы же знаем, — торжественно сказала она, — и без этого нас нет. А вот вы, хотя бы чутьчуть, но презирали слабость. Очень мало, но все же. «Мы» и «не-мы», то есть Христовы и нехристовы, узнаются как овцы, как сор для мира, и на этом стоят…

«Какая она хорошенькая», — некстати подумал он, стараясь отогнать мысль, что хорошо было бы сейчас лечь к ней; он тряхнул головой и потянулся за рюмкой. Тем не менее она словно уже почувствовала что-то и смущенно остановилась, опуская глаза и, может быть, краснея, но довольная собой.

Он вышел на улицу, голова у него кружилась ото всего, что он увидел и услышал. «Поразительно, какая женщина», — повторял он про себя. То, что она была так умна и одновременно так хороша собой, восхищало его. После всех разочарований с такими же, как он сам, разночинками или вовсе плебейками, эта, казалось, возвращала к чудесным временам, к восемнадцатому веку, когда воспитаннейшие прелестные женщины собирали в своих салонах элиту, лучших людей общества и сами по полному праву (а не благодаря только…) принадлежали этой элите. Вчерашние мысли о европейской культуре, от которой он до сих пор ощущал себя оторванным, о том, что ему необходимо, если он хочет быть не теперешним дерьмом, а настоящим писателем, приобщиться к этому как можно полнее, овладели им еще сильнее. Он чувствовал, что теперь этот процесс приобщения, который, конечно, шел и прежде (что-то узнавалось), вдруг получил добавочный темп, словно это она своей стремительной речью разгоняла его больше и больше. «Мелик?» — подумал Вирхов. Но Мелик сам был из таких же, как он, полузнайка и сам рвался к тому же, принадлежа к этому пока еще лишь внешне, он сам не знал ничего толком; здесь же ее словам, ее знанию нельзя было не поверить, — это было органическое, нелитературное. Он вспомнил ее рассуждения о монастыре и опять на минуту усомнился: правда ли и это. Это действительно было мало похоже на правду, в это он все-таки не поверил. Однако ему не хотелось задерживаться на этом; он сообразил, что были и еще какие-то неприятные моменты, но не стал припоминать, какие именно, и даже улыбнулся про себя, постаравшись увидеть тут просто милое чудачество. Вместо того он стал размышлять о том, что, в сущности, она, конечно, несчастная женщина: Лев Владимирович, вся эта компания, да и вся остальная жизнь должны быть чудовищно жестоки для нее. «А мать?» — подумал он, представляя себе ее легкое шуршание и мелодическую светскость, в которой он вслед за Таней склонен был подозревать что-то страшное. «Хотя, с другой стороны, — остановил он себя, — во всем этом есть и сила. Так говорить, так все схватывать может только сильная личность». «Вы все заботитесь о силе», — снова услышал он ее голосок, как бы высокий резкий писк какой-то полевой птицы. Он попытался еще раз сравнить эти похожие два голоса — ее и ее матери — чтобы понять, какой же из этих двух людей на самом деле должен быть сильнее, но ему уже не хватало энергии. Он внезапно ощутил, что ослаб, давно не ел как следует и, наверное, сейчас бледен и изможден.