Владимир Кормер - Наследство

— Не в теперешнем, конечно, а в настоящем, — прибавил он, вспомнив рассказы Мелика о теперешних православных монастырях, которые Мелик объехал прошлым летом почти все, благо их осталось меньше десятка.

— Ну нет! — горячо запротестовала она. — Вы просто не понимаете этого! В монастыре — счастье. Это подлинное успокоение, умиротворение.

Он опять с сомнением посмотрел на ее халатик, полуобнаженные округлые руки; плед, которым она была укрыта, мебель — все рождало впечатление изящества, хотя порою и ветхого, и на ум, если сравнивать, приходила мысль никак не о монастыре. Но все-таки и это могло быть. «А почему бы и нет? — подумал он. — Что, в сущности, я знаю о монастырях и монахах?» И этот контраст лежащей изящной хорошенькой женщины и ее тяжелых стремлений снова показался подтверждением мысли о возможностях, о свободе. «Не должно быть узости», — решил он.

— Неужели вы в самом деле способны пойти сейчас в монастырь и пошли бы, если б они были настоящими (…)? Вот прямо сейчас. — Он имел в виду сейчас, когда она все еще хороша собой и выглядит моложе своих лет.

Она опустила глаза, собираясь ответить, но в это время в коридорчике раздались легкие шаги, нечто вроде шуршания крыльев, и в дверях возникла мать, исхудалая, воздушная, будто бесплотная, будто она только сейчас материализовалась и ей стоило труда удерживать это необычное состояние.

— Вы завтракали? — мелодично спросила она. Вирхову очень хотелось сказать «нет», но он постеснялся.

— Но от чашки чаю вы, я думаю, не откажетесь? Или лучше, может быть, кофе?

Он попросил кофе. Она исчезла с тем же еле слышимым шуршанием, с удивительной для ее лет (ей было никак не меньше шестидесяти) легкостью и, чуть позвенев чем-то на кухне и в коридорчике, почти сразу же появилась снова с подносом, на котором были две налитые чашки кофе, рюмки и бутылочка коньяку, полная на одну треть.

— Против этого вы тоже, конечно, не будете возражать, — проницательно улыбнулась она.

Вирхов не знал, как ему благодарить, и только опасался быть в свою очередь слишком любезным, чтобы Таня не решила, что та «кооперация» с матерью, о которой она говорила, уже началась.

— Я не могу оставить сына, — между тем продолжала Таня, когда шуршание затихло. — Он и так слишком много взял от своего отца. Его здесь портят. Я уже вам сказала об этом.

Когда он родился, мама целые дни орала на меня. Кончилось тем, что я с температурой, у меня была грудница, выскочила на снег и побежала… Это сейчас с вами она тихая и щебечет. Она так трогательно заботится обо мне. Лев Владимирович так до сих пор и уверен, что у меня Mutter-Komplex, а у нее характер если и не прекрасный, то, во всяком случае, она всю себя отдала в услужение мне и моему сыну. Он всегда только смеялся, когда я пробовала говорить ему, как мне тяжело с мамой. Он говорил: «Она ведь, в сущности, немало делает, естественно, что она устает». Ляс радостью делала бы все это и вдвое больше, только бы меня оставили в покое! Но они так хорошо спелись друг с другом, так хорошо понимали друг друга, буквально с полуслова. Как это они умеют! Вот уж поистине «мудрость века сего». Он мне казался сначала таким тонким, так все понимал, столько видел в жизни, и вот теперь я знаю, что этого мало, что все это мудрость, которую «ищут эллины», а не мы. Конечно, нехорошо так говорить, но вот сейчас он, видимо, попал в какую-то передрягу, и это очень кстати. Я, конечно же, буду ему помогать, я сделаю все, что в моих силах, но, как говорят, объективно это очень ему на пользу. Ах, как сразу он пугается, как становится слаб, скромен. Вот что значит без них, без их помощи.

Она коснулась рукою груди и подняла большие темные глаза к небу. Вирхов догадался, о ком она говорит они, их помощь.

— Я пойду к нему, обязательно, вот только простуда меня отпустит, и пойду. Знаю, что из этого ничего не получится, ничего хорошего не будет, но пойду все равно.

— Вы, быть может, только очень близко принимаете к сердцу такие вещи, — несмело заметил он.

— Какие?! — свела она брови.

— Ну обычные человеческие реакции, всякие мелкие страсти, часто уловки…

— А что же, лучше топтать людей ногами?! Опираясь на руку, она села на постели. Он был смущен и постарался говорить как можно рассудительней.

— Зачем же ногами, но незачем и себя ставить в такое положение.

— Вы все очень заботитесь о силе, — неожиданно ответила она.

Он и на этот раз, как и все время с ней, не мог предугадать ответа и был обижен, что она так безоговорочно причислила его ко всем, тогда как он рассчитывал быть исключением. Поэтому он промолчал и нахмурился, надеясь своим видом показать ей, что обижен, но она не обратила на это никакого внимания.