Владимир Кормер - Наследство

Он столкнулся с ним почти у самого поселка. Не обращая внимания на холод, еще не остыв от бега, тяжело дыша, Мелик брел обратно.

— Не нашел, — сказал он. — Не знаю, куда он делся. В лесничестве никого нет, заперто. Как в воду канул. Может, он все-таки в деревню пошел?

— Может быть, и так. Я, наверно, ошибся. Несколько пришибленные, они вернулись в дом. Льва Владимировича не было. Он пришел только через час.

— Где это ты был? — накинулся на него Мелик.

— Да так, гулял, надо же воздухом подышать, — отвечал Лев Владимирович, усмехаясь как-то, пожалуй, нехорошо. — С теткой твоей беседовал…

У Вирхова даже мелькнуло подозрение, что Лев Владимирович мог видеть за собой их слежку. «Видел или нет?» — стал думать он, пытаясь определить это по лицу Льва Владимировича. Но заниматься наблюдениями уже не было сил.

Утром у себя на диване Вирхов долго валялся, как был, одетый, — он лег, не раздеваясь, — и оглядывал свою крошечную комнатку, то погружаясь в грезы, то снова просыпаясь и пытаясь вспомнить вчерашнее. Комнатка на Арбате, в переулке, была оставлена ему одной знакомой, жившей обычно круглый год на даче, и он никак не мог привыкнуть к чужой коммунальной квартире, откуда сквозь жидкие переборки и тонкие двери сюда доносились малейшие шорохи и голоса, отчего комнатка казалась еще меньше, еще незащищенней, и милый ее уют, наведенный хозяйкой-художницей, раскрашенные темперой стены, три старых портрета, высохшие цветы, несколько уцелевших старинных вещиц не помогали ему почувствовать здесь себя вполне спокойно, не помогали работать. Он повернулся на скрипучем матрасе, окинул беглым взглядом стол, разбросанные по не му листы черновых набросков, успел заметить, что почерк у него последнее время от систематических неудач сделался нервным, едва ли не разваливается, как у больного афазией, и поспешно встал, надеясь, что в чашке на подоконнике найдется вода, — в горле от вчерашних возлияний была страшная сухость.

Воды не оказалось. На столе лежала растрескавшаяся половинка черного хлеба. Вирхов с трудом, нажав на ребро стола, отломил кусок, погрыз его, соображая, что делать. Руки и все тело немного дрожали, и голова, хоть и не болела, была неясной. Сначала у него возникла мысль пойти позавтракать к своей московской бабушке, жившей недалеко, у Киевского вокзала, потом он представил себе, что придется вести какой-то разговор, что-то отвечать на ее беспокойные вопросы о службе (о том, что он собирается увольнять ся, она, конечно, не знала), за которыми легко угадывались постоянно терзавшие ее опасения, что из внука ее ничего не вышло, что он — неудачник. К этому с недавних пор, после того как он дважды приходил к ней навеселе, прибавилась еще уверенность, что он спивается. Прикинув все это в уме, Вирхов решил, что, как он ни голоден, к бабушке с утра в таком виде он не пойдет.

Стараясь не греметь замками и не встретиться с соседями, он, не умываясь, выскользнул из квартиры (его комната была первой от входа) и дворами, торопливо, избегая даже полупустых в этот утренний час переулков, пошел к Смоленской: ему почему-то казалось, что редкие прохожие оглядываются на него и усмехаются его похмельному виду, и он хотел немного прийти в себя и разогреться, прежде чем выйдет на людное место. На часах у Смоленской была половина десятого. Тогда, не раздумывая, механически, словно давно уже решил это, он подошел к телефону-автомату и набрал номер.

Таня была простужена, он сразу понял по голосу; она почувствовала это еще накануне, а вчера, когда они возвращались от отца Владимира, пошел дождь со снегом, внезапно похолодало, она основательно продрогла, и сегодня у нее уже температура. Вирхов спросил, может ли он зайти навестить ее. Она согласилась (он не ожидал этого), тем более что ей нужно было передать книжку ее напарнице-переводчице; может быть, он возьмет на себя труд сделать это.

Через полчаса, умеряя дыхание, — подыматься надо было по бывшей черной лестнице, — он уже звонил у двери в Большом Сергиевском переулке. Открыла пожилая высокая, державшаяся очень прямо, исхудалая, седая, но как будто немного подкрашенная дама. Он вошел в прихожую, где стояли комодец с овальным зеркалом и шкафчик красного дерева с хрустальной и какой-то еще иной посудой за стеклом.

За полуотворенной двустворчатой дверью мелькнула мужская полная фигура; кажется, в домашнем халате и шлепанцах. Лысая голова задержалась на несколько мгновений в проеме и смущенно скрылась, рассмотрев постороннего.