Владимир Кормер - Наследство

Мысль его тотчас же приняла мрачное направление, и он подумал, что, разумеется, это глупо — приобщаться к Европе таким странным способом — через женщину, тогда как проще, если уж это так ему нужно, взять то же из книжек или общаться непосредственно с европейцами, или, на худой конец, вообще бежать туда, поскольку здесь он и так видел немало; а женщин заводить себе других и для другого. Но все равно сочетание ума и женского обаяния влекло его. Ему неясно, словно весеннее марево не давало возможности увидеть яснее эти исчезающие образы, вспоминались какие-то еще его женщины, которые могли считаться умными, но большого удовольствия эти видения ему не доставили: он был тогда еще молод, а он не любил своей молодости, слишком ощущая тогда свою неистинность.

На часах у Трубной было самое начало второго. Бульварами, подсохшими под весенним солнцем, в этот день первый раз по-настоящему теплым, неясно думая то о чем-то тревожном, своем, связанном с заработком, оставленной опрометчиво службой, то вновь вспоминая про николаитов, Ефесскую церковь, зеленый халатик мальчика с кошачьей мордочкой, так похожего на Льва Владимировича, Вирхов пошел к Киевскому вокзалу, к бабушке, у которой часто подкармливался. Сегодня, как и всегда, бабка ухаживала за ним, а он немного смущенно принимал ее хлопоты, долго и со вкусом обедал по-человечески, за сервированным столом, со своей салфеткой (потому что бабка любила порядок и была так воспитана), и рассеянно отвечал на ее вопросы, листая журналы, которые бабка, привыкшая жить широко, а теперь, со смертью второго мужа обедневшая, все равно покупала безо всякого разбора. Затем он собрался было вернуться домой и начать работать или, по крайней мере, покурить и подумать, но почувствовал, что его разморило. Идти домой, чтобы лечь спать, казалось странным, вместо того он отправился к себе на работу, теперь уже почти бывшую: приказ об увольнении должен был появиться вот-вот.

В слабо освещенном грязном коридоре, как обычно, уже стояло несколько сослуживцев, в их числе Григорий, Миша Гольдштейн, по протекции которого они все и устроились сюда, и трое других, уже не входившие в их круг. Разговор шел, тоже как и обычно, о политике. Григорий что-то доказывал. Остальные, белоголовые русаки, — один высокий, уже пьяноватый инженер и два практиканта, — отчасти удивленно, отчасти усмехаясь, — слушали этого мудреца. Гольдштейн, почти не слушая, ходил взад и вперед по коридору, эта болтовня его раздражала.

Вирхов остановился и тоже немного послушал, машинально кивая и глядя вслед шмыгавшим из двери в дверь лаборанткам, которые еще вчера были девушки, а ныне уже почти все обзавелись детьми или вышли замуж и, обабившись, полнели. У одной из них трехлетний мальчик, которого не с кем было оставить дома, играл здесь же в институтском дворе под окнами. Она то и дело бегала к нему и обратно, но почему-то ни у кого не вызывала сочувствия; молодые люди лишь скептически оглядывали ее, замечая: «Опять поскакала? Так много не наработаешь. Мужа посади с ребенком сидеть», — и так далее.

Все вместе они отправились в давно облюбованное соседнее стеклянное кафе, по-местному «стекляшку», где в тесноте и толкотне, среди местных забулдыг и офицеров какого-то военного учреждения, размещавшегося неподалеку, выпили несколько купленных по дороге и принесенных с собою бутылок сладкого розового портвейна; сбегали в магазин еще раз, перейдя уже на водку. Потом подошел Сеня Савельев, которому кто-то на работе сказал, что они здесь.

Остаток дня прошел в безделье, от этого на душе была легкая тревога, но рядом с ней и некоторое удовольствие. Всегдашним оправданием такого времяпрепровождения была для Вирхова, во-первых, мысль, что, слушая эти бредовые разговоры, какие-то невероятные, сбивчивые истории, он что-то запоминает, «узнает жизнь»: у него, как и у Тани, тоже была несколько лет назад идея написать роман, который начинался бы такими отдельными историями-новеллами из прошлого, лагерными или из времен революции, услышанными от тех же, с кем он сейчас пил, или от бабки. Затем, во-вторых, оправданием была радость общения, хотя никто не поверил бы, что общение с этими людьми может доставлять ему радость. Но в молодости, которую он не любил, ему было трудно общаться с людьми, он испытывал странное стеснение в разговоре со сверстниками. Года два назад это вдруг прошло почти совсем, он не мог понять отчего, и теперь наслаждался этим ощущением свободы и только недоуменно прикидывал, каким же он был прежде.