Владимир Кормер - Наследство

Внезапно он остановился: чудовищное подозрение охватило его, расширенными, совсем уже пьяными глазами он впился в лицо Муравьева.

— Позвольте, — задохнулся он. — А вы, вы зачем приехали? Это он вас вызвал! Нет? Скажите правду, почему вы не хотите сказать нам правду?

Добрый толстяк, совершенно сконфуженный таким поведением, бросился его успокаивать. Аскет сидел, обняв колени, покачиваясь, с задумчивым просветленным лицом. К счастью, в это время, приоткрыв дверь, седенькая старушка (с тревогой) сообщила, что «он пришел» и ждет Муравьева. Сокрушенный своим прогрессистским горем, бывший ученик почти лежал, уронив голову на подлокотник продавленного кресла.

«Страшный человек», фамилия ему была Попов, встретил Муравьева еще в коридоре. У него был вид расторопного маленького деревенского печника, пышные вьющиеся кудри, теперь уже с проседью, зачесанные на косой пробор, и сердечная тихая повадка в обращении, какая бывает только у старых царедворцев или у людей, долго проработавших в партийном аппарате. Муравьев не испытывал к нему особого недоверия: ему казалось, что — карьерист этот человек или нет — он все равно слишком любит хорошо сработанную вещь и слишком много понимает, так что эта любовь и это понимание в конечном счете всегда пересиливают у него любые другие чувства, зачастую вовсе не принося ему никакой выгоды. Муравьеву казалось также, что тот должен как-то ощущать это муравьевское к нему отношение, должен видеть, что Муравьев может оказать ему поддержку. Действительно, Попов был как будто рад гостю. Мягко улыбаясь, он внимательно слушал о Германии, об университетских немцах, рассказать о которых Муравьев счел необходимым, прежде чем перейти к разговору о своих, русских. Скоро Муравьев, однако, заметил, что слушатель чем-то обеспокоен, что, более того, его беспокойство все возрастает. В какой-то момент Муравьев даже подумал, что Попов его не слышит, но нет, тот не упускал, по-видимому, ничего, переспрашивал, кстати смеялся. И в то же время что-то не переставало волновать его, хотя он внешне старался не обнаружить этого, от напряжения лицо его деревенело, и — телепатически — за стеной в проходной комнате перед кабинетом все увеличивалось, вероятно, волнение седенькой старушки, которая уже дважды заглядывала к ним в немом испуге.

— Националистические партии, русские эмигрантские или германские, — говорил Муравьев, — по моему глубокому убеждению, имеют и могут иметь только одну-единственную цель: постепенно подавляя оппозиционные демократические силы, бесчестя их, играя на их противоречиях, подготовить Европу, и прежде всего Германию, к предстоящей войне. Их деятельность, их пропаганда не может иметь никакой другой цели, никакого другого смысла и оправдания. Они без колебаний взяли на себя право принести в жертву идеалы свободы, справедливости, они готовы даже на преступления, и все это во имя одной цели — во имя необходимости воспитать народ, молодое поколение для войны. Как только отпала бы идея войны, так сразу же вся их философия оказалась бы совершенно бессмысленной и никому не нужной. Но эта война невозможна…

Говоря это, Муравьев вдруг понял, что примерно происходит с Поповым: у него на самом деле — как и уверяли журнальные прогрессисты — должно быть, были далеко идущие планы заключения союзов с самыми различными движениями и группами, в том числе и с теми, на которых нападал сейчас Муравьев, и он не мог сообразить, каким образом отразится приезд Муравьева на его политике, хорошо это или плохо, как это будет воспринято теми или другими, и сейчас лихорадочно просчитывал все возможные варианты.

— Так вот, — сказал Муравьев. — Я хочу написать об этом для вас статью. Может быть, даже серию статей. — Как и в памятном разговоре с отцом Иваном, до этой мину ты Муравьев вовсе не помышлял ни о чем подобном, слова о статье или даже о серии статей вырвались у него почти непроизвольно, сами собой, но тотчас же ему стало казаться, что это и правда неплохая мысль и что он давно подспудно вынашивал ее.

— Отлично, отлично, — прошептал Попов. Лицо его было уже не деревянным, а точно перехвачено кататоническим спазмом.

Седенькая старушка тотчас же снова заглянула в кабинет с таким выражением, как будто спрашивала: не пора ли уже позвать полицию?

— Вы собираетесь писать только о русских группировках или дадите обзор по всем странам? — едва слышно поинтересовался Попов. — У вас уже есть материал?