Владимир Кормер - Наследство

Посидев немного с постной миной, толстяк Матвеев в силу природного жизнелюбия сказал, что надо надеяться на лучшее, хотя все очень трудно, а сам он только что похоронил мать, и брат его находится в психиатрической лечебнице. «Я страшно измотался за последнее время», — поведал он, благодушно улыбаясь и сияя румянцем гладких щек. Муравьев знал, что это один из самых добросовестных людей в журнале, а то и вообще на свете, и ему можно верить. Но бывшему ученику показалось, что толстяк самим видом своим все равно дает слишком упрощенное представление о разыгрывающейся здесь трагедии.

— Я все-таки не понимаю, каковы основания для такого оптимистического взгляда, — проскрежетал он. — Главный редактор лежит в клинике и вряд ли оттуда выйдет.

— Почему, почему?! — в отчаянии заломил руки добрый толстяк.

— Ты сам это знаешь не хуже меня. Редакция в руках негодяя.

Толстяк опять попытался протестовать.

— Ты знаешь это не хуже меня, — отрезал другой, взглянув на него с той ненавистью, какая бывает вызвана только различием идеологий. — Ну хорошо, скажем, не негодяя, а человека… сомнительного… Слушайте, господа, — вдруг тихо сказал он, и взгляд его сделался мечтательным, — а может, мы сейчас пройдем «на уголок»? И поговорим там обо всем? — (Муравьев помнил, что на уголке помещалась пивная, где часто коротали время работники журнала.) — Нет? А жаль, — вздохнул он, и его лицо стало безвольным.

Негодяем и сомнительным человеком называл он руководившего журналом в отсутствие главного редактора его заместителя. Муравьев немного знал того. Тот был, так сказать, интеллигентом в первом поколении, из деревни, чудом выучившимся и окончившим незадолго перед войной университет в Саратове. Он был не без способностей, трудолюбив, упорно образовывал себя и обладал, как не раз убеждался Муравьев, еще каким-то врожденным пониманием проблем, доступных лишь изощренным, отягощенным культурой умам. Это был тип русского американца, то есть человек с неизвестно откуда взявшейся деловитостью, любовью к хорошо сработанной вещи, будь то железнодорожный мост, стол, журнальная статья или политическая интрига, и отвращением к тому, что называется русской халтурой и разгильдяйством. Еще перед войной он начал делать быструю карьеру в Министерстве просвещения, занимаясь вместе с тем и общественной деятельностью, и уже тогда злые языки поговаривали, что его участие в прогрессивном демократическом движении вызвано единственно желанием нажить себе политический капитал, а не настоящей приверженностью идеалам свободы. Уверяли, что он якшается с отпетыми реакционерами и черносотенцами, и чуть ли не с тайной полицией и что если бы только ему это было выгодно, он сам немедленно стал бы реакционером. После войны, в эмиграции, это мнение о нем продолжало держаться.

Разговор на минуту был прерван: в комнатку вошел тот самый аскет из коридора, так и не снявший пальто. Обведя всех не соответствовавшим его суровому виду жалостливым собачьим взглядом, почтительно поздоровался с Муравьевым и снова спросил со своей странной надеждой:

— Ну что, братцы, плохо дело?

— Вот он сейчас подтвердит! — тотчас же встрепенулся обличитель. — Скажи, ведь правда же это человек сомнительный?

Но аскет, севши чуть не с ногами на стол, только прикрыл глаза, по-детски обнял худые свои колени и ханжески простонал:

— Не знаю, я ничего не знаю. Кто бы мне все объяснил. Вы, Муравьев, не можете, а?

Раздосадованный этим разнобоем в своем же кругу, от возбуждения покраснев и плюясь, бывший ученик продолжал настаивать, что тот, о ком они сейчас говорили, — все-таки не просто сомнительный человек, а настоящая сволочь, что ему нужна только власть, пусть даже самая маленькая, что, придя к власти в журнале, он немедленно заключит союз с самыми оголтелыми врагами журнала, потому что журнал сам по себе и то, за что журнал всю жизнь борется, — нисколько не интересуют его, журнал для него — только трамплин, только ступенька, он использует журнал и забудет о нем.

— Он вые…т нас всех вместе и каждого в отдельности! — (Муравьев только сейчас заметил, что бывший ученик его с утра уже немного принял.) — Он нас всех вые…т, помяните мое слово. Но тогда уже будет поздно. Мы должны сплотиться… Должны сказать свое слово. С нашим главным мы привыкли, что играем в одну игру, теперь мы должны понять, что с новым руководством у нас разные линии. Это надо показать ему сразу же! Это страшный человек, поймите!