Владимир Кормер - Наследство

На другой день приехал сын, но свидание с ним тоже не принесло особой радости. Внешне все выглядело гораздо благопристойней, за исключением того, что у сына в это время разворачивался бурный роман с юной леди, сын приехал не один и, будучи вынужден пробыть два дня с отцом или и с отцом и с нею, постоянно обнаруживал нетерпение, желая как можно скорее спровадить отца и остаться с ней наедине. Муравьеву-старшему юная леди показалась чересчур жеманной, крохотного росточка и не слишком хороша собой. Он не одобрил сыновьего выбора; нетерпение, которого сын не умел скрыть, раздражало его, и, находясь под впечатлением увиденного у дочери, он опасался, что и здесь, у сына, за этим на первый взгляд невинным нетерпением может таиться какая-нибудь каверза.

Проводив сына и юную леди обратно в Оксфорд, Муравьев навестил там университетское начальство и некоторых полузнакомых ему ученых лиц, которым писал еще раньше из… о своем желании поработать в каком-нибудь английском университете. К его удивлению, предложения его были встречены почти всеми благожелательно, ему обещали место или обещали поговорить и разузнать, но подчеркнули, что раньше лета найти вакансию будет чрезвычайно трудно. Он не знал, что так отвечают просителям всегда, но неприятное чувство у него тем не менее возникло, и он даже спросил себя: зачем, собственно, ему так уж нужно читать кому-то лекции? После одного из таких визитов он даже сказал об этом дочери, но она безусловно полагала его большим ученым и была удивлена.

Всю эту неделю Муравьев со дня на день откладывал посещение старых партийных друзей и вообще людей, которых знал по России, хотя слух о его приезде уже распространился и многие звонили ему в отель или к дочери, чтобы увидеться. Лишь в предпоследний день, когда откладывать далее эти свидания стало нельзя, Муравьев отправился в редакцию своего партийного ежемесячника, — редакция эта представляла собой нечто вроде проходного двора или клуба, там вечно толклась масса народа, зашедшего безо всякого дела, только чтобы узнать новости, и там легче всего было встретить сразу почти всех, кто был ему нужен, не отдавая никому предпочтения и не тратя времени на долгие персональные рандеву.

В журнале этом многие годы тому назад Муравьев принимал самое деятельное участие, считался даже или, по крайней мере, считал себя сам одним из основателей журнала и долго был членом редакционного совета. Журнал начинался когда-то как единственный в России общественно-политический орган подлинно демократического направления, выступавший против безответственности охранителей-консерваторов, с одной стороны, и мечтающих о захвате власти заговорщиков-революционеров — с другой; против правого и левого экстремизма; за политику постепенных, но глубоких освободительных преобразований в экономике, в области просвещения, в организации государственного управления, за политику социальных реформ, основанную на добровольном содружестве всех общественных классов, на разумном и нравственном подходе к решению возникающих перед страной проблем. В былые годы эта программа пользовалась известной популярностью, и журналу удавалось достичь некоторого влияния. Еще и теперь находились почитатели, которые говорили, что журнал «всегда был оплотом», и что теперь это — «последний оплот», и что «кроме журнала, нет никого, кто отстаивал бы…», и тому подобное. Журнал традиционно гордился этой своею маркой, то есть тем, что — «оплот» и что он — «отстаивает», но, к сожалению, это все больше и больше переставало быть похожим на правду. Правда же заключалась в том, что журнал теперь едва тлел, все последние годы он был перед угрозой банкротства, различные фонды и частные лица все чаще отказывали ему в субсидиях, прежние его подписчики частью были уничтожены войной и революцией, а частью остались в России, ряды нынешних подписчиков, задавленных эмигрантской нуждой, год от году редели, теоретический и профессионально-журналистский уровень публикуемых материалов все время снижался, несмотря на то, что, выпуская номер или организовывая статью, теперь затрачивали вдвое или втрое больше энергии и изобретательности, чем прежде. Редакцию лихорадило, сотрудники нервничали, и главный редактор, бессменно остававшийся на этом посту со дня основания журнала, измученный каторжно тяжелым своим трудом, много болел. Но хуже всего было то, что ни в редакционном совете, ни в аппарате редакции никто давно не верил, что журнал действительно «оплот» и «отстаивает» что-то там такое; правильнее сказать, не верил, будто это «что-то» действительно нужно «отстаивать» и быть ему «оплотом». На знамени, как и раньше, были написаны слова о разумном и нравственном подходе, о политике глубоких освободительных преобразований, журнал, как и раньше, выступал против безответственного экстремизма справа и слева, печатал статьи с научным анализом случившегося в России и с анализом нынешней мировой ситуации, но все это было — что знали и сами выпускавшие журнал — смешно и на редкость нежизненно. Потому что давно уже не к чему было прикладывать политику освободительных преобразований и не к кому было обратить призывы о добровольном терпеливом содружестве общественных классов, и давно уже добивался успеха лишь один экстремизм, справа или слева, но вовсе уж никак не мудрый государственный или высокоморальный гражданственный подход. Чтобы спасти журнал, поддержать тираж и получить возможность маневра, следовало пойти на союз с более или менее приемлемыми умеренными элементами из тех самых, кого журнал называл экстремистами, выработать с ними какую-то общую платформу; такие предложения неоднократно делались и справа и слева. На какие-то контакты в журнале, за последние годы особенно, и впрямь согласились, но от слишком далеко идущих шагов упрямо отказывались, отрицая авантюры и предпочитая погибнуть, не предав своей смешной и нежизненной принципиальной линии. Быть может, эта героическая позиция и привлекала еще к журналу людей, по крайней мере — его прокуренную прихожую, где все разговоры начинались обычно с выражения сочувствия и вопросов о тираже.