Владимир Кормер - Наследство

Муравьев с неудовольствием признался, что материала у него еще нет.

— Ах нет? — Попов наморщил лоб, еще присматриваясь к Муравьеву: говорит тот правду или шутит. Затем облегченно откинулся в кресле и, кажется, готов был рассмеяться. У него был вид человека, избегшего ловушки.

Он и впрямь всю неделю, с тех пор как его известили о приезде Муравьева, мучился кошмарной загадкой, — зачем и с чем тот явился, в какой мере появление этой некогда значительной персоны может повлиять на развитие событий в журнале и вокруг журнала, а теперь, убедившись, что Муравьев приехал ни с чем, что за ним, по-видимому, не стоят никакие круги, от всего сердца потешался над самим собой, над своими страхами и презирал Муравьева, как только может презирать труженик-профессионал прекраснодушного дилетанта-любителя. Неразрешенным у него оставалось еще лишь одно подозрение: он побаивался, что тяжело заболевший главный редактор мог тайно вызвать Муравьева с тем, чтобы попытаться помешать ему, Попову, занять редакторское место. Ему следовало, таким образом, ни в коем случае не допустить Муравьева до свидания с главным наедине. Ему передавали, что свидания этого еще не было, и это не успокаивало, а, наоборот, настораживало его.

— Конечно, пишите, пишите, такая статья нам очень нужна, — ободрил он, в первое мгновение почти не заботясь о том, чтобы скрыть свои чувства. — То, что вы рассказали, — в следующую минуту, взяв себя в руки, ласково обратился он к Муравьеву, — очень интересно. Пойдемте завтра навестим нашего главного, расскажем ему тоже. Старик будет рад, что вы приехали не с пустыми руками, а с… идеями, — сказал он, и в глазах его мелькнула такая усмешка, что Муравьев даже удивился и подумал, что, конечно, совсем не знает, как много чертей в этом человеке.

Вирхов был раздосадован и обеспокоен неясностью, возникшей вокруг ставшего теперь таинственным иностранца Григория Григорьевича. Хотя ему самому (Вирхову), по-видимому, ничто не грозило, мысль о том, что Мелик может быть нечист, что за приятельской сердечностью, за жизнью, вызывавшей сочувствие и предполагавшей родственную душу, на самом деле скрывается трезвый служебный расчет, — эта мысль выводила его из себя, но не потому, как он признавался себе, что он начинал так уж презирать и не уважать Мелика. Но если Мелик был в действительности не тот, за кого себя выдавал, то его игра, которую он вел, столь глубоко и верно постигая чуждый ему мир, означала такую силу характера, такую искушенность, что рядом с ним никак уж нельзя было чувствовать себя ровней, а в качестве писателя, «знатока человеческих душ» Вирхов никуда не годился. Мелик грезился ему чуть ли не в форме, сам на себя непохожий, почему-то высокий, с седыми висками. Он разговаривал со своим начальником, умно и скептически улыбаясь. С трудом Вирхов отгонял это видение.

Еще хуже было, что во все это оказывалась замешана и Таня. Воображение, не угомонясь, уже рисовало ему роковой, мрачный роман, который был между Медиком и Таней; вернее, рисунка как раз и не было, контуры никак не прояснялись, оставалось лишь ощущение чего-то тягостного и опасного. Он видел лишь их статичные образы, они казались ему величественными, не то на старинный, не то на западный католический манер. Последнее было, несомненно, под влиянием Таниных разговоров, и, осознавши это, Вирхов даже улыбнулся, сказав себе, что и вообще-то, наверное, все гораздо проще, обыкновеннее, он зря себе все придумывает, и, скорее всего, здесь недоразумение, клубок сплетен. Скепсис его проснулся. Ему припомнились какие-то Ольгины рассказы о Таниной матери, Катерине Михайловне, которая, по словам Ольги, не любила Мелика, зато любила саму Ольгу, — но к чему все это приложить, Вирхов не знал. Ему мерещилось, что Ольга мимоходом говорила и еще, уже непосредственно о Тане и Медике (всегдашнее Ольгино злоязычье), что-то насчет того, что «прежде Татьяна была далеко не так добропорядочна и даже хотела совратить Мелика, но у нее ничего не вышло».

— Мелик-то будет поумней Льва Владимировича, — добавила, как он помнил, Ольга. — И тогда уже был поумней. Понял, во что ему это обойдется.

Позвонить Тане снова с утра казалось ему неудобным; в волнении он не мог выдумать предлога и, чтобы умерить нелепое свое волнение, сказал себе, что сегодня звонить вообще не будет и не будет больше заниматься этой ерундой. Он отправился в Армянский переулок к Ольге.