Давид Лившиц - Забыть и вспомнить

Опять, и по новой, и заново
Поставлю пластинку Руслановой
И стану стоять у окна,
Откуда пустыня видна.
Для песни раздольной, и воли,
Здесь хватит и дали, и боли,
Пустыня - подарок пространства
Для поиска смысла и странствий.
Как карта игральная, глянцев
Закат. Дик простора оскал...
" Окрасился месяц багрянцем»,
И ветры бушуют у скал...
Пустыня заманит, заморит,
Пожертвует слабых пескам...
" Ты правишь в открытое море,
Где с бурей не справиться нам ".
Я утром - в плену у пластинки,
Ночами - у радиоволн,
Где мой мирозданьем песчинки
Блуждает беспарусный чёлн.
Прильну к уплывающей речи,
Как некогда к тёплым плечам.
По-прежнему, глуп и доверчив,
Я всё ещё верю речам.
Там голос волнующий кроткий
Сулит всё хорошее мне
На средней волне, на короткой
Волне, и на длинной волне.
Зачем этим волнам в угоду
Я верю, не знаю и сам:
"В такую шальную погоду
Нельзя доверяться волнам".

Дует ветер, ему б надувать паруса,
Жаркий ветер, - ему обогреть бы озябших,
Но слезами пустынь только утром роса
Эту знойность оплачет -
влагой для ящериц.
Где-то сосны стоят на снегу
И лелеют лиловую старость.
Жизнь осталась на том берегу.
А на этом - дожитки остались.

Повязали
мужика,
повязали.
Заложили
мужика,
заложили.
Как вели его тогда
на вокзале...
Не в столыпинский
вагон
заводили.
Нет,
не пёхом
пёр мужик,
не в этапе,
не просёлок
тряс его
в колымаге, -
довозили до купе
на пикапе,
и не ждал его
шмонать
Колым-лагерь.
Пообочь его
не шли
конвоиры,
и овчарки разъярённо
не рвали,
встречно
лыбились
в улыбке
овиры...
Он в продроме
пребывал,
как в нирване.
И вели его
под белые ручки
слева -
сын,
а справа -
павою -
дочка,
впереди - жена,-
еврейские штучки:
без ошейника,
и без
поводочка.
Отзвонили
звонари
на вокзале,
он уехал,
не повёл
даже
бровью...
Повязали мужика,
повязали...
Не канатом -
беззаветной
любовью.

Бродил в лесу, запоминая вешки,
Искал грибы, - маслята, сыроежки,
И разводил уютные костры,
И свёртывал цигарки из махры
Ядрёной.
И за пажитью зеленой
Ступал босой, и ранила меня,
Как женщина - ревниво и влюблённо -
Игольчатая колкая стерня.
Упругой вицей нежно трогал хвою
Опавшую, и впитывал с лихвою
Настоянный на звонкой тишине
Сосновый дух - уральскую шанель...

У ностальгии гнусное лицо.
Да и лицо ли? - Слепок боли. Маска.
Огласка бед. Печальная развязка.
На пустыре конечное кольцо.
У ностальгии гнусное лицо.
Безмолвье... Зазеркалья полумгла...
Рубец морщины поперек чела...
Потухший взгляд.
И я, в конце концов,
Стараюсь не смотреться в зеркала.

Не проси у Бога здоровья.
Не проси у Бога удачи.
Не проси у Бога и счастья...
А проси ты у Бога мужества,
Чтоб оно тебя не оставило,
Когда обойдут удачи,
Отмаячит в сторонке счастье,
И покинет тебя здоровье.

Вместо сауны - русская баня,
И олив под подошвами - снег,
И лежнёвка, и шмель над грибами,
И весло, что к причалу табанит,
Усмирив плоскодонки разбег;
И рябин мозаичная россыпь,
И дождя моросящая взвесь,
И ночные туманы, и росы,
И грачиных скворешников гнездь,-
Всё на свете таинственном есть...
Но не здесь,
но не здесь,
но не здесь...

В линялых плавочках, да на тесёмочках
Идёт по бережку российский чмырь,
А чмыря кличут все по-русски Сёмочкой,
В глазах у Сёмочки - тоска-Сибирь.
А море Мёртвое такое гордое:
Отель - пять звёздочек, здесь все из США!
Куда тут Сёмочке с евонной мордою,
С его карманами, где два шиша.
В России Сёмочку до рёбер драили
По части нации, держа в узде.
Чего ж ты, Сёмочка, забыл в Израиле?
Здесь плохо бедному, как и везде.
Работодатели - ребята тёртые,
Прижмут с улыбочкой, с бевакаша*.
А у жулья жильё - ловушки мёртвые:
Помрёшь без плавочек, без кулеша.
Уж больше годика прошло с исходика,
А Сёма всё ещё глядит назад.
Гляди не очень-то: вот так же Лотиха
Раз оглянулася, да невпопад!
Подходит Сёмочка, улыбка ясная.
Чудак! Ну, что с того, что нет волны?
Нырять в Израиле - задача праздная:
Как пробку вытолкнет из глубины.
Тоска зелёная, а жизнь - слоёная,
То плохо Сёмочке, то хуже нет.
От слёз олимовских вода солёная -
Вот Моря Мёртвого простой секрет!