Сергей Алиханов - Оленька, Живчик и туз

— Как бросила? — повторил он свой нелепый вопрос.

— Бросила… — тише шепота опять пробормотал магнат.

“Оказывается, это не жадность, а ревность терзает Фортепьянова!” — возликовал Пыльцов.

А Рор Петрович, не всхлипывая, продолжал плакать.

Ах, если бы он мог рассказать этому идиоту, как Оленька его бросила!… Как в тот злосчастный вечер после взрыва в Тузпроме, когда очутились они все на той же родительской даче, стала уговаривать его Оленька немедленно улететь куда-нибудь — хоть на неделю! И как понял он вдруг, что если сейчас же не послушается Оленьки, то прекрасная сумасбродка этой же ночью сама уедет, уйдет, улетит от него навсегда, и вернуть он ее не сможет. А ведь он не представлял уже без Оленьки свою дальнейшую жизнь!…

А каким молодым и счастливым опять почувствовал он себя вдруг, когда Оленька нагнулась и поцеловала его — разрумянившаяся, счастливая от того, что он так легко согласился с ее сумасбродством. И ему вдруг действительно захотелось угнать хоть свой собственный самолет, взлететь в ночное звездное небо и лететь с Оленькой, лететь с этой изумительной чокнутой блондинкой в подаренной ей “Сессне”, потому что следуя немыслимой логике всего, что с ним за эти два дня произошло, этот ночной полет, наверное, и был для него единственным возможным путем спасения!…

Как рассказать о том, как счастлив он был и потом — и в Мадриде, и в Ганновере, где они действительно полетели на купленной там же для Оленьки “Сессне” — полетели в ночь, в счастье, в сказку!… Как рассказать об этом глупому этому индюку, который, похоже, до сих пор думает, что Оленька для того только и бросила его, Фортепьянова, чтобы вернуться к своему костромскому сутенеру!

И тут слезы вдруг перестали литься из глаз господина Фортепьянова. Он посмотрел на торжествующего Пыльцова и засмеялся. Он засмеялся сперва с какой-то натугой, как бы покашливая. Но ватная пробка горечи пробилась, вылетела из его сжатого спазмой отчаяния горла. Смех зазвучал громче, отчетливее, хотя и не веселее. Это был просто злобный саркастический смех. Но буквально секунд через двадцать господин Фортепьянов по-настоящему развеселился. Его смех — а это был именно смех, вовсе не истерика, как предположил было визитер — превратился в громовый хохот, саму возможность которого было трудно даже предположить в столь тщедушной и маленькой грудной клетке. Но раскатистый хохот усиливался, множился. Господин Фортепьянов хохотал и, хохоча, все пытался поднять руку, чтобы указать на недоумевающего Веничку, но это у него никак не получалось. И тогда господин Фортепьянов, корчась от смеха, стал кататься, перекатываться по широкому кожаному креслу от валика к валику, вдруг как-то странно переламываясь — словно сухонькое туловище магната способно было гнуться в тазобедренном суставе не только в сторону живота, но и в противоположную сторону — в сторону спины. И Веничке вдруг показалось, что над ним смеется не один, а смеются и хохочут сразу несколько господ Фортепьяновых, оказавшихся в этом кресле. А может быть — и все господа Фортепьяновы на свете…

Господин же Фортепьянов так же внезапно перестал вдруг хохотать, перевел дух, приподнялся в кресле и с придыханием выговорил:

— Как же, жди — Оленька к тебе, к дураку, вернулась! Шиш тебе! Шиш!

Рор Петрович сложил два кукиша и сунул их в физиономию недоумевающего Пыльцова.

— В нищую Кострому! Как бы не так! Моя Оленька сейчас с принцем вокруг Земли на воздушном шаре в гондоле трахается!

— С каким еще принцем? — обомлел Веничка.

— С молодым, с юным красавцем люксембургским принцем, или испанским или монегасским принцем, черт бы всех их побрал! Этому сукиному принцу от роду двадцать четыре года! И у меня нет ни единого шанса! Как, болван, и у тебя!…

…В сопровождении все того же тузпромовского генерал-полковника Веничка возвращался по эскалаторному коридору в тузпромовский офис на улице Подметкина, где все еще ждал его у входа Живчик со своей братвой. И жить Веничке оставалось ровно десять минут и тридцать пять секунд.

Но он не знал этого — как не мог понять и того, зачем этот микроцефал вызвал его к себе и почему так спокойно отпустил…

Веничка опять ощупал свой бумажник с депозитарной распиской и понял вдруг, что она совершенно потеряла для него всю свою феноменальную стоимость, да и смысл свой тоже теперь потеряла.

Он шел навстречу своей гибели, а в памяти его вдруг возникли откуда-то и зазвучали строки, некогда попавшиеся ему на глаза и почему-то запавшие в душу: