Джонатан Троппер - Дальше живите сами

Зато я теперь совершенно протрезвел.

Я сажусь на подпорную стенку автостоянки и пытаюсь собраться с мыслями. Джен брошена. Джен осталась одна — впервые в ее взрослой жизни. Одна, беременная, беззащитная, охваченная раскаянием и до смерти перепуганная. Наверняка. Я не знаю, что я собираюсь сделать. А может, наоборот, знаю? Как бы то ни было, у меня появился шанс.

Таксист попался знакомый — мистер Раффало. Он преподавал у нас в старших классах английский и вождение, пока не закрутил роман с одной из учениц, Лили Тедеско. Каждый вторник они отъезжали от школы на машине с двумя наборами педалей, на которой все мы учились водить. Руки Лили лежали на руле по всем правилам, как на циферблате — правая на цифре два, левая на цифре десять. Потом они парковались в укромном месте за окружным парком, обсуждали, как убегут вместе, как только она окончит школу, и Лили доказывала свою любовь, присев на корточки у него между ног, а тренерская педаль подпирала ей задницу. Их, видимо, в какой-то момент застукали, потому что миссис Раффало однажды явилась в школу с большим ножом, спрятанным в кармане красного велюрового халата, и попыталась всадить этот нож мужу в грудь. Никаких обвинений не выдвигалось, но школьный совет принял единогласное решение: работать в школе ему нельзя. Теперь он в разводе, трудится в ночную смену и, по всей вероятности, не встречается со своими сыновьями, которые уже давно выросли и не похожи на двух мальчишек, которых я вижу сейчас на мятых, выцветших фотографиях, прикрепленных над рулем, на солнцезащитном козырьке. Жизнь необъятна, но просрать ее можно в одночасье.

— Ты ведь Фоксман, я правильно помню? — говорит он.

— Да.

— Я учил тебя водить машину?

— Да. И литературу вы у нас один год вели.

— Правда?

— Ромео и Джульетта. Сайлас Марнер. Над пропастью во ржи.

— Молодец.

— Вы заставили каждого из нас выучить по одному Кентерберийскому рассказу Чосера на староанглийском.

Он смеется:

— Я был вредным, да? Забавные вещи в памяти остаются. — Он приоткрывает окно, чтобы закурить. — Не возражаешь?

Огни Сто двадцатого шоссе превращаются в пеструю полосу за грязным окном такси. По радио исполняют «Удивительный вечер», и мы умолкаем, чтобы послушать. Похоже, от этой песни мистера Раффало тоже грусть-тоска пробирает, не меньше, чем меня. На последних нотах мы тормозим у дома.

— Ты играл в бейсбол?

— Нет, это мой брат играл, Пол Фоксман.

Я вручаю ему двадцатку, он кивает:

— У твоего брата был настоящий талант. Жаль, что с ним такая беда приключилась.

— Да. Спасибо.

— Жизнь — лотерея, — говорит он многозначительно. — Как говорится, от тюрьмы да от сумы не зарекайся.

— С этим не поспоришь. — Я не беру сдачу, хотя подозреваю, что в нынешнем существовании мистера Раффало лишние семь долларов погоды не сделают.

Спустившись в подвал, я в одном месте стираю с зеркала пену, которую распылили по приказу Стояка. Надо рассмотреть свое отражение. Нижняя губа вспухла и еще кровит, глаза мутные, щеки бледные, под глазами мешки. Я похож на труп, вынутый из реки через неделю после самоубийства. Надо бы сделать вскрытие. В буквальном смысле. Я стягиваю рубашку, затвердевшую от крови и рвоты. Неужели у меня выдался такой бурный вечерок? Прямо не верится. Так, теперь осмотрим тело. Н-да, пока рано принимать желаемое за действительное. Живот, конечно, еще не превратился в брюхо, но уже наметился и растет потихоньку. На груди мышцы не играют, торса, в сущности, вообще нет — так, торчат два лысых розовых соска. Некоторые все компенсируют широкими плечами, но у меня и тут недостача. Общее впечатление: худой и какой-то обвислый. А скоро и вовсе буду дряблым. Дамы, налетайте. Подешевело!

Я ложусь на пол, чтобы пару раз отжаться, и тут же засыпаю.

Я сижу шиву. Голышом. Дешевый виниловый стульчик липнет к заднице, как изолента. Вокруг — все, кого я знаю, кого знал на протяжении всей жизни. Бродят, болтают, но понятно, что они вот-вот заметят, что я не одет. Я не могу встать, не могу выйти, спрятаться. Я — на виду. Поворачиваюсь к Филиппу, но это не Филипп, это — дядя Стэн. Он сидит рядом со мной, пускает слюну и беспрерывно пердит. Я прошу у него пиджак, ненадолго. Он беззубо хихикает и сообщает, что видит мои яйца. Поверх множества безликих голов я вижу Пенни. Она где-то в дальнем конце гостиной и смотрит на меня так странно, что на душе у меня становится совсем мрачно и тревожно. Затем появляется Джен — с виду на девятом месяце, круглолицая, сияющая. Нельзя, чтобы она застала меня в таком виде! Люди приветствуют ее очень тепло, обсуждают предстоящие роды, некоторые почтительно трогают живот. Она еще далеко, в нескольких шагах от двери, и тут, прямо перед ней, я вижу его. Он сидит в заднем ряду, держа младенца на согнутом локте. Он похож сам на себя, только более молодого, крупного, широкоплечего, с толстыми накачанными руками, с грудью колесом. Наши взгляды встречаются, он мне подмигивает и встает, собираясь уйти. Подожди! Папа! Но он меня не слышит. Он направляется к двери, прижимая к себе младенца, а тот задумчиво сосет шов его рубашки. Позабыв о своей наготе, я вскакиваю, бросаюсь догонять, но, сделав шаг, понимаю, что снова одноног, а протеза нет. Я звучно, с грохотом падаю на дубовый пол. Все оборачиваются и глазеют, разинув рты, а я — сквозь толпу — вижу голову отца… Он спускается по лестнице и исчезает.