Джонатан Троппер - Дальше живите сами

— Зачем всех под одну гребенку? Кто только что вырубил Уэйда Буланже одним ударом? Я или не я?

— Ты.

Он морщится, потирая руку:

— Похоже, сустав раздробил. Надо же, и ударил-то всего разок… Пожалуй, стоит вернуться, рентген сделать.

— Я слышал, как у ребенка бьется сердце.

Филипп поднимает глаза:

— Это же здорово? Да?

— Ага. — Я умолкаю, но потом меня прорывает: — Я сказал Уэйду, что он мечтает о выкидыше, а на самом-то деле я сам на это надеялся. Втайне от самого себя. Господи, ведь это ужасно: ребенок растет там, в животе, а отец мечтает, чтобы он не родился.

— Да уж… ужасно. — Чтобы быть ко мне поближе, Филипп откидывается, ложится спиной на ветровое стекло.

— Как ты считаешь, папа был хорошим отцом?

Филипп задумывается:

— Во всяком случае, он старался, как мог. Ну, по старинке действовал, традиционными методами. Он не всегда нас понимал, не всегда ценил, но выросли-то мы не такими уж плохими, верно?

— Наверно, я мог бы стать неплохим отцом.

— Ты и станешь. Отличным.

Каждая капля, ударившись о сияющий капот «мазерати», взрывается веером брызг.

— Но сначала мне придется простить ее, да? Придется смириться, что Джен теперь с Уэйдом. Ради ребенка.

— В воспитании детей я не дока, но полагаю, что это не единственная и не самая крупная жертва. Поступиться придется очень многим.

Я смотрю на Филиппа, а он ловит языком капли дождя.

— Говоришь прямо как мудрец.

Филипп усмехается:

— Зрячий для слепого — сам Господь Бог.

Я улыбаюсь и тоже откидываюсь на ветровое стекло, глядя на летящий в лицо дождь.

— Я буду папой.

— Поздравляю, большой брат.

— Спасибо.

— Домой-то готов ехать?

— Поехали.

Он забирает у меня монтировку и, спрыгнув на землю, с размаху разбивает стекло на стороне водителя. Мгновенно срабатывает сирена — взвывает приглушенно, точно извиняясь. Улыбка у Филиппа — до ушей.

— Случайно вышло.

— Ты — идиот.

— Сам только что сказал, что я — мудрец.

— А теперь я называю вещи своими именами. В голове прояснилось.

— Рад за тебя. — Он протягивает мне монтировку. — Ударь разок, на дорожку?

— Я пытаюсь подняться выше мести. Простить и жить дальше.

— Так и сделаешь. Через тридцать секунд. — Он бросает мне железку. Холодный металл извивается у меня в руках, точно угорь. Зря я веду все эти разговоры. Лучше бы слез с машины Уэйда да сходил в приемный покой — узнать, как там Джен. Нам с ней предстоит растить этого ребенка, вместе растить, а я крушу машину врага, словно подросток-вандал, и получаю от этого дикое удовольствие. Но там вместо меня Уэйд, он давно оправился от удара, ведет себя ответственно, задает грамотные вопросы, очаровывает врачих. А я в этом сюжете посторонний — вспыльчивый биологический отец, которого пришлось насильственно удалить из помещения. Я вдруг осознаю, что так будет всю жизнь: Уйэд внутри, а я — снаружи, под дождем, и чудное биение крошечного сердца уже ничего не изменит. Я всегда буду третьим лишним, тем, кого не ждут, кто лучше бы не приходил, чтобы не портить вечер… Это жутко несправедливо и обидно, это нельзя, просто нельзя стерпеть! И если это и есть мой удел на всю оставшуюся жизнь, я не уверен, что выдержу… Момент переломный, и я это чувствую, но — эх, где наша не пропадала?!

С доброй монтировкой в руке тридцати секунд мне хватит.

Дома мама ссорится с Линдой. Они закрылись в кухне, говорят, понизив голос, но, по-моему, Линда плачет. Кто-то грохает кулаком по столу. Хлопает дверца настенного шкафчика. Пора ужинать, гостей в доме нет, но и ужина нет, поскольку никто из нас не отважится сейчас войти на кухню. Так, опять говорят и опять ничего не слышно. Но вот дверь распахивается, и Линда почти бегом проносится через прихожую и выскакивает на улицу, захлопнув за собой дверь с таким грохотом, что по всему дому мигают лампочки. Спустя минуту мать, сохраняя полное самообладание, выходит в гостиную и опускается на крошечный стульчик, на котором просидела всю шиву. Все мы смотрим на нее выжидающе.

— Что смотрите? — говорит она. — Мы поругались.

— Насчет чего? — интересуется Венди.

— Не ваше дело. — Мать встает и направляется к лестнице. — Похоже, мигрень начинается. Я прилягу ненадолго.

— Э-э, а как же твой принцип: в семье нет тайн?

Вопрос Венди останавливает маму у подножия лестницы. Опершись на перила, она кивает, точно нашла подтверждение собственным мыслям. Потом поворачивается к нам. В глазах у нее стоят слезы.