Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Трехсвятительская уходит направо, Андреевский спуск под углом (в плане) в сто тридцать пять градусов налево.

Как редкая курица долетит до середины Славутича, так и редкий ухарь даже в сухую погоду съедет Андреевским спуском на Подол. Есть вероятность, что спуск примет в свое богатырским булыжником мощеное русло новенький автомобиль, а выдаст его в устье в виде отдельно катящихся и жалко звякающих железок, и облупленные домишки проводят их мутным взглядом. Ибо спуск низвергается, как сейсмический разлом.

Но там, где земля уходит из-под ног, где, кажется, и дереву не удержаться, взмывает к небу струна Андреевской церкви. Она стоит на краю пропасти и полощет купола в голубизне, она уводит взгляд в небесный омут, а когда возвращает его к земле, за нею раскрываются украинские дали, зеленые, и синие, и блистающие от зеркальных вод и необъятного неба. В этом эфире плавают рядом баржи, и облака, и рыбы, и листья, и птицы. И струится оттуда особый ветер, какого нигде в мире больше не бывает.

Да и мест подобных на свете нет. Эти плодородные почвы под ласковым солнцем в слиянии прозрачнейших вод Припяти, Десны и Славутича даровали жизнь тысячам поколений. Кто только не ломился сюда, в этот источник вод и чистого воздуха, уж такой кусочек, что все желали: умеренный климат, степной ветер и лучезарное небо над головой. Люди здесь осели в незапамятные времена, поселения на месте современного страдальца Егупеца насчитывают двадцать пять тысяч лет, вот какое это место.

Окна нашей классной комнаты выходили на купола Андреевской церкви, и этот ветер с Десны, Славутича и Припяти врывался к нам и шевелил наши волосы. Он приносил с собой ржанье коней, и верблюжий рев, и гиканье орды, неисчислимой, словно саранча. Во дворе школы шли археологические раскопки. Змея укусила вещего Олега на этом самом месте. И Ольга с Игорем пировали здесь, и Владимир Святой погружал народ в купель очищающих струй, не предвидя того, что наделают потомки тысячу лет спустя. Говорили, что школа частью фундамента опирается на основание Десятинной церкви — последнего оплота жителей в Батыево нашествие. Церковь рухнула на защитников, они не сдались.

В каком-то смысле школа наша тоже стала последним бастионом старого мира. Она держалась так долго, как долго сопротивлялась лучшая часть учительского гарнизона.

Древность этой земли видна была из наших окон, но все вокруг преобразилось. Здесь же, на этом самом месте. Испив до дна чашу нового нашествия, послевоенный Егупец взбеленился. Атомная бомба и холодная война уже существовали. Взрослые предвидели Армагеддон и спешили жить.

И — умирали. Сверхъестественным напряжением пережив войну, вымирали хроники — сердечники, почечники, желудочники. Процессии, нарушая уличное движение, тянулись по магистралям в направлении кладбищ. Сперва постнолицые сослуживцы с венками, за ними скорбнолицые, гневные на смерть ветераны с орденами на красных подушечках, далее, покойник, величавый на орудийном лафете, а за ним родные и близкие, изнемогающие, поддерживаемые под руки. Трубы грозно и фальшиво изрыгали Шопена и Бетховена. За оркестром прочий люд шествовал в возрастающем беспорядке по мере удаления от начальства, а в хвосте подвыпившие и смеющиеся сослуживцы рассказывали анекдоты о покойниках. Подсчитать бы, сколько человеко-дней истрачено на эти праздники смерти и сколько выпито за счет державы алкогольных великих озер в трудный послевоенный восстановительный период.

Кровоточили раны. Крещатик и прилежащие улицы представляли груду развалин столь зловещих, что и теперь являются ночами как один из мучительных кошмаров. Мы искали в развалинах тол, жгли его, он горел скучным коптящим пламенем. Тола было так много, что даже в то время, совсем несмышленыш, я думал о тех, кто взрывал эти дома: сильно было их чувство! (Позже узнал, что никакого сильного чувства не было, было простое невежество.) Официальная версия гласила, что город взорван нацистами в отместку за сопротивление, и пленные немцы, одетые в лохмотья своей некогда победоносной полевой формы, покорно разбирали развалины. Где-то глухо говорили, что немцам незачем было взрывать город, но к тому времени все как-то перемешалось, и уже неясно было, что к чему, а всяких слухов столько бродило в Егупеце…

Спустя двадцать лет уничтожение Крещатика титскими властями признано было с гордостью… не перестаю изумляться трусости и лживости этой власти… несчастных стрелочников-исполнителей, не ведавших, что творили, наградили посмертно, и я подумал: бедные мои соплеменники! Если в бесчисленных Коровичах и Щирцах вы были агнцами Божьими, то в Егупеце злобная молва пришпилила вас к преступлению одного режима и облегчила расправу над вами другого. Дывиться, шептали или кричали им соседи, знаетэ скильки бэзвынных людэй загынуло, цэ всэ ваши наробылы! И они молча глотали упреки, словно были причастны, хотя в списках награжденных через двадцать лет исполнителей ни одного ихнего не было. А их привели в яр и убили: кто-то должен был расплатится за трагедию. Жители коренных национальностей стояли вдоль тротуаров и кто жалостно, а кто и злорадно глазели на жуткий парад смерти, он шел по моей улице, мимо балкона, на котором я любил играть, и мне бы шествовать там, а бедная моя бабушка, дочь касриловского раввина, проходя мимо балкона, верно, помолилась в последний раз за своевременный отъезд и избавление маленького внучка. Ее безжалостно раздели, обнажив старческую горбатенькую наготу, и равнодушно убили с другими стариками, женщинами и детьми вроде меня в Судный день, в главный посвященный Тебе праздник, а Ты смолчал и караешь не тех…