Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Итак, я исчерпал Кирюшины познания о планете и оставил его трудолюбиво и вдумчиво склоненным над ее поверхностью, а сам углубился в недра. Мысль моя тогда была гибка. Переполненный догадками, я, возможно, был тогда на что-то способен и рвался к науке. Но существовали ограничения на профессии для граждан второго сорта, а я, к сожалению, оказался гражданином второго сорта.

Геология, моя неизбывная и безответная любовь…

Все это делает понятным то, что в музее Института геологии титской Академии наук — превосходный был музей! — я частым был гостем. Там и застало меня известие о Кирюшкиной смерти от кровоизлияния в мозг. Мы бродили по музею с выродком Хесей, его мама работала в Академии, и она, выйдя из какой-то внутренней двери, без подготовки ошеломила нас этим известием. Мы пришибленно разошлись.

Отчетливо помню: в туманный мокрый мерзкий мартовский день я возвращался из музея оглушенный. Смерть школьного товарища отталкивался сознанием. Как, он больше не существует? К вечеру я стал всхлипывать. Ночью ревел вовсю, в подушку, конечно. Но дошло все до меня только, когда увидел Кирюшку в гробу. Какая кровь, какое излияние… Он был кипенно бел, каменно покоен. Его нос был все так же вздернут и — мертв. Мертв!

Как так?

Я не мог глядеть на его мертвое лицо, оно мертвило меня самого. Действительность не совмещалась с разумом. Я его видел живым на уроке, задумавшимся, он часто впадал в задумчивость — о чем? Может, о своих зверушках, о биологии вообще, а может, о жизни и смерти, кто смеет поручиться, кротко блестел карий глаз в ресничках, козырек волос обращался к окнам, к заречным далям, к свету…

Как же так?

День похорон выдался, как и день смерти накануне, тепловатый, дождливый, задушивший солнце. На Лукьяновском кладбище, вскоре снесенном, мачеха билась головой об изножье гроба. Отец плакал молча. Под ногами чавкал размокший суглинок. Гроб опустили в могилу, завалили суглинком и из него же набросали холмик. Несколько таких холмиков расползлись рядом, уже едва заметные. Над ними торчали кресты с бесцветным мочалом на перекладине, но на табличках стояли хотя бы пристойные даты. Кирюшины даты были непристойны.

Позволь Тебя спросить… Впрочем, ладно…

Речей не было. Мачеха сквозь рыдания едва слышно молила нас не забыть Кирюшу, навещать… Мы стали расходиться.

И тут заплаканные голые ветки ивняка осветились закатным солнцем так пронзительно…

Не в тот ли день зародился во мне закатный комплекс?

Мне следует опасаться избитых мест. Красоты в виде розовых закатов или ветвей, отраженных в мутных лужах, не мое амплуа. Я по образованию и опыту работы инженер, реалист, и по мере возможности красот избегаю. Не всегда удается. Не думаю, чтобы в каждом сомнительном месте этой рукописи, которую Эвент на свою беду обнаружит когда-нибудь под унитазом и притащит Критику на предмет обсуждения — куда это девать? — не думаю, что мне всегда удастся сделать приличествующую случаю сноску о правдивости каждой детали, о том, что, несмотря на красивость, упомянутая деталь и впрямь имела место. Это было бы занудно и попросту глупо. Но в данном случае — в последний раз! — я такую сноску сделаю. Сделаю потому, картинка все еще перед моими глазами. Не хочу, чтобы исчезла со мной.

Интеллигентность осуждает на беспомощность. Как в жизни, так и в смерти. Умер Кирилл Зубаровский? X м, а кто он? — Ну, он… Нельзя ли насчет приличного местечка для могилки? — Да кто он? Лауреат, ветеран, партизан? Как, ученик восьмого класса? И все?

И — все. И схоронили Кирюшу вдали от центральных аллей и старых деревьев, на пустыре, в зарослях лозняка, в размокшем суглинке.

Теперь, когда установлено, что лозняк — реальность, а не досужий вымысел пишущего, желательно разобраться в этой реальности. Ибо лозняк зрелище угнетающее. Лозняк — это ивняк. Ива. Ивушка плакучая. По-украински — верба. Ее бледнозеленые ветви бессильно свисают или вздымают к небу тающе-узкие веточки. Однообразные косые линии. Еще не скоро вербное воскресение, когда ветки оживляются пушистыми комками почек, и уж совсем далеко лето, когда на них никнут узкие, грустные листья. Стоишь в зарослях ивняка и кажется, что на свете нет ни гор, ни океанов, ни пустынь, лишь иссеченное розгами небо. Грустно в солнечную погоду. В бессолнечную уныло. В туман и дождь беспросветно. А тут уходящее солнце разрезало туман, как-то сдвинуло кверху, под кромкой тумана обнажилась полоска закатного неба, и солнце брызнуло на нас последним лучом, как слезой!