Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Хоть литература и запятнала себя фразами типа «с этого дня он стал другим человеком», надо признать, что несколько таких дней и впрямь случаются в каждой жизни. Постороннему человеку происшедшее редко кажется основанием для такого потрясения и произведенных перемен…

В своей жизни такие дни могу перечесть по пальцам одной руки. Ни убытие в эмиграцию, ни возвращение из оной этой чести не удостоены. День похорон Кирюши стал первым таким днем.

Да… Столько ночей, оцепеневших часов, столько усилий не сойти с ума от ужаса небытия, чтобы теперь, на исходе жизни, только пожимать плечами, вспоминая… И уже едва ли не торгашеское отношение к оставшимся дням — успеть бы то-то и то-то — и уже с трудом сдерживаемое нетерпение: что за барьером? возгоняется ли душа в иное время-пространство, где ей воздается по делам ея? или это всего лишь процесс затухания колебаний при отключении слаботочного электролизного устройства? Ладно, скоро-де узнаю. А потом ловишь себя на том, что и эти мысли приходят все реже. Жизнь прожита, а смерть оплакана — еще при жизни цветущей и желанной…

Захотелось пить. Включил свой торшер-самопал, зажег конфорку. Настоял чашку крепкого чаю и — снова опрокинулся в школьные годы.

В четвертом классе возвращался из школы домой, неся в руке, не в портфеле — чтоб все видели! — «Историю раститской партии», о чем стыдно теперь вспоминать. А горд был, как паровоз. Но чего стыдиться? Что меня, дитя, обманули?

И все равно — стыдно.

До четвертого класса мое обучение в школе сводилось к таблице умножения и каллиграфии. Я был из худших. Реванш брал в чтении. На уроках мои добрые клавдии ивановны, учительши младших классов титского производства, вызывали меня к доске помогать им в объяснении нового материала. Начитавшись книг сестры, я плел о походах Суворова и крушении Наполеона, а на дополнительные вопросы слушавших меня с разинутыми ртами соклассников отвечал так, чтоб поцветистей. В пятый класс пришел с четырьмя похвальными грамотами и с готовностью помогать учителям в текущей работе — заблуждение, от которого, как теперь понял, так и не избавился, судя по эссе о школьном воспитании. Разница лишь в том, что ныне помогать рвусь правительству. Со злорадством глубоким и полным припоминаю, что первую четверть пятого класса окончил с двумя двойками. Одна из них была по русскому языку (морфология).

Вытеснив добрейших клавдий ивановных, вошли в жизнь мою мастодонты российского просвещения. Конечно, комплексами они меня наделили разнообразнейшими, зато разрушили комплекс самоуверенности маленького ничтожества. Отучили обожать себя.

Русский преподавал Дон Кихот. Эта кличка никаким не является подвохом. Она есть точное портретное описание. Дон Кихот не был Рыцарем Печального Образа, он был Рыцарем Российской Словесности. Он ненавидел нас, пока не стал различать. Тогда его ненависть сфокусировалась на конкретных маленьких личностях, не достойных, конечно, столь сильного чувства. Его светлые очи прожигали нас насквозь, и, погружаясь в грозные воды фонетики, морфологии и синтаксиса, мы барахтались, шли ко дну и, тем же взглядом вытаскиваемые, всплывали, когда из ненавидящего он делался видящим.

Мое плавание началось после двухмесячного утопания и двоек за устные ответы. Писали диктант. Ничего хорошего я уже не ждал. Родители о моих двойках не подозревали, ведь у меня была устоявшаяся репутация. А я подумывал о самоубийстве. И вдруг — четверка! Всего две на класс. Шесть троек. Остальные двойки. Дон глянул на меня с высокомерным удивлением.

Русская грамматика в изложении Дона втекала в нас огненными письменами. Не знаю, каков он был бы в литературе, до XIX века мы с ним не дошли, Дон, к сожалению, преподавал лишь в пятых-седьмых.

Потом пришла Бабушка-Старушка, она знала, да помалкивала. Времечко было трудное, миллионы интеллигентных дамочек простуженными голосами матерились на земляных работах, в теплой школе срывать голос было все же легче, и мы талдычили с ней про лишних людей, которых не может быть в нашем светлом титском мире. Иногда, правда, нам удавалось втянуть БС в споры, но посягательства наши были не глубоки и не опасны для основ, и БС легко отбивалась от углубления в то, что, несомненно, было ей известно и углубления во что она боялась. Единственный случай зрелого политического протеста был нами постыдно игнорирован, ибо исходил из неожиданного источника. Сидевший на последней парте и вполне созревший в свои четырнадцать лет уголовник Шведский (по кличке Сорока) выдал, когда Бабушка заставила-таки его отвечать урок. Вопрос был — за что Татьяна полюбила Онегина. Красавец Сорока вечно сидел в одной позе, положив подбородок на длинную красивую руку и глядя в пространство ненавидящим взглядом. Не вставая и не меняя позы, он сказал: