Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

— Мой дедушка говорит, что один дурак может задать столько вопросов, что умники мира не ответят за тысячу лет. Вы знаете, за что любят? А я нет. Дядя у меня маленький плюгавый пьяница, ни одной юбки не упустит, а жена в нем души не чает. А другой красавец, умница, ученый, а жена его сука. — С удовлетворением глядя в перекосившееся лицо БС, Сорока закончил: — Не надоело вам молотить про одно и то же? Вон, инвалиды войны, защитники отечества, по улицам милостыню просют, а вы про Татьяну с ее хлюстом нам жундите. Она и по-русски-то не говорила, а они вас по-русски просют…

Мы сморщили носы.

Где ты, мой соклассник-уголовник?

До третьей перемены мы иронически варьировали сорокин выпад, потом об этом было забыто. Конечно, инвалиды войны вызывали нестерпимую боль, но ведь это немцы их искалечили, кто же еще. Держава к тому времени уже владела нами полновластно, как ей было не верить…

Держава была наша гордость, наша мощь. Держава была вся наша жизнь. Мы были дети Победы, родные дети. Сводки Информбюро переживали острее, чем семейные невзгоды. Мы мучительно и медленно — веря сводкам — отступали и яростно, не щадя жизней, наступали. А теперь принимали парады. В развалинах Крещатика расчищена была только мостовая и полоска тротуара. Коробки зданий с вывалившимися глазами окон были мертвы, страшны. Парады проходили без зрителей, не считать же зрителями кучку правительственной камарильи. Демонстранты пили и пели за милицейскими ограждениями. Прорываться отваживались лишь мы, мальчишки. Мы спешили на свидание с нашей непобедимой и легендарной. Нас ничто не могло удержать — ни кордоны и свистки гнавшихся за нами милиционеров, ни зыбкость стен, в изувеченных глазницах которых мы, как в ложах, устраивались, свесив ноги над хаосом искореженных балок и битого кирпича на головокружительной высоте. Падение — смерть. Мы презирали ее.

Там нас никто уж не трогал, слишком было опасно, да и незачем, и мы в недосягаемости наблюдали парады, победившая армия устраивала их словно для себя. Мы видели полководцев, героев этой войны, имена и награды их мы знали наизусть. Все они, в прошлом кавалеристы, лихо гарцевали на конях со снежно-перебинтованными голенями. Гремел «Встречный марш», от него, как в резонансе, трепетали наши маленькие сердца, а от команды «смирно» замирали вместе с войсками. Командующий парадом отдавал рапорт. Принимающий парад объезжал с ним войска. Наверное, узнавал лица. Еще не вставлены были пробитые стекла в рамы боевых машин и не смыта кровь с сидений, я видел это своими глазами. Тряслись от салюта стены развалин. А мы, полуголодные, гордились тем, что нет на свете силы, способной устоять перед этой армией.

Однако, и калеки существовали, мимо этого было не пройти.

Обожженные, с вытекшими глазами были летчики и танкисты, их лица были зализаны пламенными языками нежнейше-розового, синего, фиолетового и всех оттенков между ними. Безногие, безрукие были саперы, пехотинцы, связисты, моряки, шоферы, артиллеристы. Их не различали по родам войск. Отработанный материал. Защитники Отечества стали его бременем. И Родина, согласная с супругом, отказалась нести это бремя.

С плаката «Родина-мать зовет!» глядит в лицо каждого сына женщина несравненного благородства. Для плаката позировала она в сорок первом. А в сорок шестом и далее улицы Егупеца, Питера и Белокаменной полны были уродливых человеческих обрубков. Они просили подаяния. Некоторые забивались в места безлюдные. Большинство стремилось к шумным перекресткам, к остановкам трамваев, к барахолкам. Безногие передвигались на самодельных платформах с гремучими шарикоподшипниками вместо колес. Отталкивались колобашками, обитыми галошной старой резиной, или просто руками, земля-то была рядом…

Сперва они просили в своих тельняшках, гимнастерках, шинелях. Недолго. Страна изнемогала. Ни хлеба, ни топлива, ни одежды, миллионы сирот и больных, но нет приютов и больниц, народ голодал, зато срочно сооружали атомную бомбу и где-то — совсем рядом, на Украине, в Литве — шла вооруженная борьба, людей хватали, стреляли, ссылали… И среди этого хаоса от кого-то не укрылось, что инвалиды просят подаяния в той самой форме, в какой проливали кровь за Родину-мать. Их заставили переодеться в обтрепанное штатское, в обноски нищей страны. И они сразу перестали быть ветеранами и стали просто нищими калеками.

Не оттуда ли, как стремление к искупительной жертве, тянется мое нищенство?