Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Жуткая война. На чашу весов нацизм бросил античеловечность. А мы бросаем бесчеловечность. Разница между этими категориями принципиальна, но уловима ли для жертв?

В Кремле угар ликования. Наступаем. Феноменально. Стараюсь прояснить этот феномен, по крайней мере для себя.

Немцев остановила невиданно ранняя и сильная распутица. Слова о героизме наших воинов, конечно, верны, но мне из общения с Архиереем ясно, что сплошной линии фронта во время распутицы не было и буть не могло, и вермахт удерживали не дивизии и полки, а роты и взводы героев, ставших насмерть на перекрестьях дорог.

Состояние нашего железнодорожного транспорта и до войны не блистало. А от станций ведут дороги, ставшие в распутицу болотами. В них увязли последние шансы вермахта на успех. Дело дошло до того, что не стало хватать горючего для танков, и впервые с начала войны пехота лишилась поддержки авиации.

В конце ноября необычные в это время морозы сковали и без того оскудевшие транспортные средства неицев. Начался массовый падеж лошадей. Замерзла вода, полопались радиаторы. Загустела смазка, перестали работать откатники орудий. Разведка доносила об этом с опозданием, но догадаться можно было и раньше. Немцы выдохлись и стали уступать атакам местного значения для выравнивания фронта. Тогда, естественно, нажим был усилен, резко, не считаясь с потерями. Этого они уже не выдержали.

Наступление без планомерной концентрации сил, без разведки, с одной лишь целью — занять побольше территории, отпихнуть от Москвы, — при умелом сопротивлении противника чего будет нам стоить? Подтянули из Сибири массу войск, поставили всех на лыжи, у нас валенки и телогрейки, опыт финской войны, наши танки ползают, грузовики ездят, а откатники орудий работают. Зато тактика — навал. Ну, и наваливаем. Госпитали переполнены, а убитых зарывают в отрытых еще осенью противотанковых рвах, и кто их сосчитает, эти жертвы в бесчисленных братских могилах…

Это сейчас, зимой. А летом что будет? Вермахт отступает, но не бежит. Не похоже на конец армии Наполеона.

Тем не менее, вступление США в войну отмечено было бурно. Маршалы, кроме Педанта, перепились и рыдали на груди друг у друга. Кондом в углу, над кастрюлей с борщом, украдкой осенил себя крестом. Сосо выпятил грудь и заходил гоголем.

Таким случаем нельзя было не воспользоваться. Я отвел его в сторону и напомнил о данном обещании.

— Какое еще? — высокомерно спросил он.

— Ты обещал освободить Гения.

— А мне уже не нужны твои таблетки, кушай их сам.

Да, таблетки… Послушен он лишь в депрессивном состоянии…

— Ах, ты, Сосо… Но война не окончена. Еще не раз ты наложишь в штаны даже при том, что их будут поддерживать американцы с англичанами. Приползешь — под пыткой не заставишь лечить твое ничтожество.

Он огляделся и кивком пригласил меня в спальню.

— Почитай.

Я читал стихи, а он шагал и курил. Когда я дошел до рассказов Оссиана и сокровищ, которые, минуя внуков, к правнукам уйдут, он поморщился:

— Этого не слышал. За одно это его надо…

— До революции написано, — оборвал я. — Собирались эллины войною на прелестный остров Саламин, он, отторгнут вражеской рукою, виден был из гавани Афин. А теперь друзья-островитяне снаряжают наши корабли. Не любили раньше англичане европейской сладостной земли. О Европа, новая Эллада, охраняй Акрополь и Пирей! Нам подарка с острова не надо — целый лес незваных кораблей.

— И это до?.. — спросил он опасливо. Я кивнул. — Как же это?

— Никак, — отрубил я. — Гений. Нам не понять.

— Давай еще.

Я прочел «Сохрани мою речь навсегда».

— Отец мой, мой друг и помощник мой грубый — это кто? Я?

— Почему всюду — ты? Кто ты такой, чтобы поэты о тебе думали? Думают те, кто подачек твоих ждет. Не он.

— Обещаю построить такие дремучие срубы, чтобы в них татарва опускала князей на бадье, — повторил он и засмеялся. — Еще!

Прочел ему «Восьмистишия», их переписал племянник в Питере осенью 36-го, но прочитал не все, всех, к сожалению, не помню.

— Большая вселенная в люльке у маленькой вечности спит… Читаю один без людей безлиственный дикий учебник задачник огромных корней… Голубо-твердый глаз… Голубо… Когда после двух или трех, а то четырех задыханий… — И стал запыхиваться. — … придет выпрямительный вздох… Ааа… Быть может, прежде губ уже родился шопот… Сумбур! — Он стукнул кулаком по столу, но выглядел неуверенно. — Как это так?

— Как — так? Так, что даже ты, гениальный вождь, не смог бы?