Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

— Ну, так и я смог бы, — ядовито сказал он и без запинки прочел «Мы живем, под собою не чуя страны».

— И так? — спросил я и прочел «День стоял о пяти головах». — На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко, чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо. Сухомятная русская сказка! Деревянная ложка, ау! Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?

Он заставил меня читать это, пока не выучил наизусть. Наступило молчание, я не прерывал его. Сосо шевелил губами — затверживал урок. Пошел к двери, взялся за ручку и повернулся ко мне.

— Выпустим, — сказал.

— Забудешь. Дел у тебя много.

— Это не забуду, — сказал он. — Главное — найти.

Он вышел, а я без сил опустился на стул.

Неужто Гений будет найден? спасен?

В Питере ежедневно умирает от голода две тысячи человек.

Две тысячи. Ежедневно.

Имеет место событие, объяснить которое не берусь. Опишу, как было.

После исполнения нашего тотемического обряда Анна уснула. Я лежал рядом, освеженный, расслабленный, будто счастливый, и в сумерках мне хорошо думалось. Эссе ощетинивалось доводами и уже бряцало, как медалями, дюжиной тех словечек и оборотов, которые даже бесконфликтный материал делают читабельным. Боясь забыть находки, натянул свою хламиду, бывшую некогда махровым халатом, присел в кресло и карандашом, чтобы стуком машинки не разбудить Анну, набросал тезисы. Затем вернулся к первой фразе и застрочил.

Когда взглянул на часы, они показывали двенадцать.

Нате вам, ублюдки, эссе о школьном воспитании. Ешьте. И хай очи у вас повылазят.

А ты не тревожься, Эвент, в эссе у меня нет украинизмов. В эссе у меня тихо и гладко. Так гладко, что любой читатель проглотит все до последней ложки, не морщась. Худо ему станет потом.

Ай да Пушкин! Ай да сукин сын! Не зря маялся я, скукоженный, не зря мотался по своей берлоге, ощущая мозг то с горчичное зерно, то с полушарие земное. Верить в себя надо. Песню петь об утюге. И беспощадно рвать черновики. И — вот вам. И вот, и вот, и вот! И вам, и вам, и тебе, гнусный Глаз Косой! Эссе окончено.

И тут я похолодел: вдруг подумалось, что Анна умерла. Я кинулся к ней (она мирно дышала во сне. Легонько потряс за плечо. Ммм, сладко сказала она и повернулась лицом к стене.

Ну и базар! Анна, удовлетворенная одним раундом? Засыпающая на всю ночь в восемь? Да меня распирает желание прочесть это вслух! Она не поймет, неважно, лишь бы слушала. При чтении вслух выловлю еще каких-то блох.

Ладно, предстоит ужинать, ложиться на голодный желудок я так и не научился. А уж пока свершу все не спеша, с книгой в руке, она наверняка раскроет вежды.

Как бы не так. И поужинал, и почитал, и мне никак не спалось. До зуда хотелось почитать свой гениальный опус вслух. И потом, на радостях, повторить с Анной пройденное. Не спеша, со вкусом.

Но она не просыпалась. А будить ее не хотелось. Она-то в таких случаях не церемонится, будит — своим, особым способом.

Механически перечитывал написанное и злился: проснется, когда усну, и разбудит особым способом…

Сон не шел.

Думалось обо всем: что тон эссе несомненно покажется высок, на областном уровне такое, естественно, не пойдет, не по чину, а на союзный меня не выпустят. Не следует забывать, все в прошлом, я лишь Городской Сумасшедший, лицо недееспособное. Чтобы материал приняли в центральную прессу, к нему должно быть приложено авторитетное партитское поручительство. А кто захочет рисковать ради Сумасшедшего Писателя, да и зачем…

Забившись на этом месте подобно бабочке у оконного стекла, мысль бессильно упала в прошлое. Охотно возвращаюсь туда, в любое время. Чем глубже, тем лучше.

Вспомнился Кирюша Зубаровский. Мы учились с ним в Двадцать Пятой Гвардейской (это звание мы ей присвоили, дети войны) средней школе имени В.Г.Белинского (это присвоила держава) в граде Егупеце-достославном. В Кирюшиной разночинной семье уже три поколения предков были интеллигентны. Мальчик как мальчик. Темперамент холерический, глаза быстрые, движения резкие, походка энергичная. Лицо было суховато для подростка, зато нос доброжелательно вздернут, а волосы торчали козырьком. В жизни больше не видел таких волос. И глаз таких живых и внимательных не видел. Он жил на шестом этаже семиэтажного дома на Большой Житомирской, в квартире, если и не отдельной, то, по крайней мере, обширной. На меня, привычного к уюту занавесок и салфеток, обстановка впечатления не производила. Просиженные кожаные кресла, диваны почему-то не у стен и безмерные книжные шкафы, уходившие ввысь. Шкафы набиты были книгами, поставленными без всякого респекта к размеру и цвету обложек. Запах книг царил в доме, запах пересохшей бумаги, клея и коленкора. Я любил, чтобы пахло жарким, и этот запах мне не понравился. Потом притерпелся. Незаметно запах стал ароматом, и я полюбил его. Теперь от него балдею. Дух мысли, уважительно накопляемой. Его нет в новых библиотеках. Поскольку истинное постоянно объявляется ложным, старые книги отправляются в небытие. Зато аромат веков перевернул мне душу в книгохранилище Принстонского университета. И сразу вспомнился Кирюшка и его беспорядочное жилище.