Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Как вещие звучат у меня в ушах слова русского национального поэта: «… кто нам тут помог? Ожесточение народа, зима, Барклай или русский Бог?» Не время подводить итоги, но уж Барклаев на сей раз у нас не было. Войска бросались в бой, как солома в огонь, рубежи не готовились, на что, правда, немцы нам и времени не давали. Армия, ополчение и население безжалостно приносились в жертву для удержания территории, которая именно поэтому терялась с особенно тяжкими потерями.

Единственный предмет, в котором человеки и учатся прилежно, и уроки извлекают, и помнят их — это военное ремесло. Канны и Фермопилы становятся предметом штудирования. Нет бы часть усердия уделить общественному устройству. Предмет сложнее? Но это и утверждает меня во мнении, что политики — собрание тупиц, и от простых смертных отличаются не умом, а апломбом.

Москву спасал Цаган. Делал это, как все делает, без пощады. Вникал в детали, забирался чуть не в передовые линии. И швырял навстречу немцам все.

Настроение в Ставке в середине октября было крайне тяжелое. Настроение в Кремле — паника, чреватая безумием. Насколько измотаны немцы, насколько увязли в грязи, насколько нуждаются в горючем, боеприпасах — никто не знал. Дождливая погода, похоже, больше портила Сосо настроение, нежели принималась в расчет. Между тем, именно я обратил его внимание на ослабление интенсивности налетов на Москву и даже поставил это в связь с распутицей. Сосо отмахнулся. Он подавлен был распадом фронта, оно и впрямь было сравнимо с развалом карточного домика. Что тут резервы, да и где, эшелоны с войсками двигались с Дальнего Востока, но еще только двигались. А немцы — вот они.

В столице — паника, мародерство, комендантский час, расстрелы на месте. В Ставке страх нового немецкого маневра. И в такой обстановке профессор медицины предлагает вождю провести в день их революции традиционный военный парад на Красной площади.

Как он осатанел, каким взглядом меня смерил и каким криком зашелся:

— Какой парад? Ты дурной? Войск на оборону нет, не то шо на какой-то парад! Немцы налетят — остатки размолотят!

— Бог на нашей стороне, — уговаривал я, — погода плохая будет, нелетная. Речь скажешь, большой моральный эффект будет.

— Войска нужны! — ревел он. — Танки! Самолеты! Не моральный эффект армии нужны!

— Умение нужно, — рявкнул я, как, бывало, рявкал на сестер в клинике, и он притих. — Кадры командиров нужны. Генералы, тобой уничтоженные, нужны. Армий своих ты уже перемолол в два раза больше, чем всех вторгшихся немцев было.

— Генералы? Изменники! — вопил он, в то же время лихорадочно шаря телефон. — Штаб Западного фронта! Уходи, Шалва, шитобы я тибья билизко здэс нэ выдэл!

Рано утром 7 ноября в валенках, в меховой безрукавке под пальто, в рукавицах и с шарфом поверх воротника — одевал меня тот же наголо обритый старший майор госбезопасности, который едва не пристрелил в октябрьской неразберихе, — я стоял на трибуне мавзолея. Пасмурно было, мрачно, низкая облачность, снежок. Сосо в шинели и фуражке произнес после парада короткое слово в павильоне. С трибуны не говорил, не мог, не привык так рано вставать и спал в ту ночь мало. А в павильоне размахнулся было на доклад, я убедил убрать все, оставить лишь запоминающиеся фразы. Убогим своим красноречием он блистал на торжественном заседании в метро, накануне. Там, под землей, меня не было, и там он объяснял причины временных неудач Красной Армии, не боясь налета немецкой авиации.

От мавзолея я глядел на вечные кремлевские стены, на сумрачные ели, на заснеженные войска. Прямо с парада они шли в бой. Я думал: как распорядятся ими командиры? кому драться со славой? кому умереть безвестно? В их молчании была решимость обреченых. И величие выполняемого долга. В неразличимой солдатской массе!

Возможно, я просто наделил их своими чувствами, я не о том. Так они выглядели со стороны, понимали они это или нет. Думаю, что нет, хотя жизнь каждого приносилась в жертву. Подумал я и о будущем страны: как оно сложится и как отзовется на нем эта война и эта жертва. Пытался различить будущее и не смог.

Все время поддерживалась связь с Цаганом. В октябре он был отозван из Питера в связи с катастрофой под Москвой, и тогда Привратник по секрету сказал мне, что в критические для Питера дни город был приготовлен к взрыву, к тотальному уничтожению. Наша Северная Пальмира, краса и гордость. Минирование под эгидой обкома проведено было силами НКВД. Это уверило меня, что и разрушение Крещатика не было делом рук нацистов. Зачем было им взрывать город, в котором они расположились навсегда со своими штабами и управлениями, зачем заваливать руинами улицы, по которым им же ездить? А если так, то уничтожение еврейского населения города, выполненное с какой-то поспешной и зверской решимостью, выглядит не как простое осуществление идей гитлеризма, но как демонстративная месть. Известие об этой акции пришло по каналам разведки и содержится в строгой тайне, выпускаемой НКВД дозированно в виде неясных слухов.