Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Тогда он заговорил вдруг, словно в бреду:

— Движение газеты под ветром кажется осмысленным. А полет насекомого бессмысленным. А наши движения — от утренней зарядки до поисков чего-то, что ищем, забыв, где лежит… Это как выглядит для постороннего? А чего достигает целеустремленный? Ну, Наполеон или тот же… ладно, они потерпели поражение. А победители — Сталин, Ленин? Смысл отдельной жизни — хорошо, оставим. А смысл повторений истории — в чем?

— Вам пятнадцать? — спрашиваю. Он кивает.

Боже, пятнадцать… Пора на свалку, да, знаю, просто давно уже не видел примера, наглядно убеждающего в справедливости смены поколений…

— Девочка есть? — Кивает.

Ранние. Зато голова свободна. Я в его возрасте только о девочках и думал. K счастью для себя. Не то оказался бы там, где были чуть не все такие, как он, начавшие мыслить слишком рано.

— Что же вы мне скажете?

— Скажу — не знаю. Смысла не знаю. Знаю причину повторений. Она в том, что последующие не доверяют опыту предыдущих.

— Социальной памяти нет и быть не должно, — сказал он. — Это правильно. А то мы были бы как муравьи. Поколения должны пробовать и учиться на своем опыте.

— Мальчик мой, — сказал я, — о цветном зрении птиц можно догадаться по пестрой окраске насекомых…

Он упрямо качнул головой:

— В социальной жизни все иначе.

— Мне нечего добавить, — сказал я, — кроме одного: не бросайтесь за первой же идеей очертя голову, подумайте над альтернативной. Слабость молодости в нетерпении. Вы, конечно, националист, и я этого не осуждаю. Но крайностей, знаете, не потерплю.

Мне казалось, произнес он после довольно длительной паузы, вы мыслите рациональнее. В вашем романе «Сто забот» настойчиво проводится мысль о том, что чувства мешают верным решениям…

Не прошло и двух лет, как в романе «Тысяча терзаний» я так же настойчиво предупреждал против навязывания другим того, что кажется нужным тебе. И терзался тем, что однозначно высказался в «Ста заботах». Вот другая сторона медали — ответственность за высказывания, люди толкуют их непредсказуемо, ты этого даже представить не можешь…

У него блеснули глаза, я поймал себя и извинился за «ты».

— Ни, цэ гарно, так и называйте, — сказал он и стал прощаться.

У двери он затоптался:

— Есть много людей, которые рассуждают не так, как вы.

— Может быть, они правы.

— До побачення.

— Иди с Богом. И приходи еще.

— Спасиби вам за матир, — вдруг сдавленно сказал он и ткнулся губами в мою щеку. Я вытолкал его вон и долго стоял, прислонясь к двери с колотящимся сердцем. Хотелось провалиться сквозь землю. Но и ходить в облаках.

Мы здесь живем по московскому времени, оттого темнеет у нас, на западе, поздно. В восемь вечера закат все еще протягивает ко мне розовые пальцы, а это отнюдь не улучшает моих шансов на успех в титской публицистике. Вспоминаю вдруг такие картинки прошлого, которые никогда прежде не всплывали в сознании и о залегании которых я не подозревал, даже стоя не краю Большой Энтропии. И говорю невесть откуда взявшемуся АС: чем больше женщину мы любим, тем меньше нравимся мы ей и тем себя вернее губим средь обольстительних сетей — это ты так точно сказал! Возможно, теперь я в этом не так уж уверен, но, по-моему, там наоборот. И наоборот хорошо, оборвал я, но так лучше. И, вспомнив плаксивые излияния Дока, потрогал розовые полосы на лице на месте давно отпавших струпьев.

Вдруг выплыл день. Солнечный, теплый, летний день после сине-зеленого дождя, завершившегося, я думаю, еще до рассвета. Мне шесть лет. По влажной песчаной дороге мы прибываем на дачу в Пуще-Водицу в окрестностях Егупеца. Сосны освещены солнцем, кустарник еще весь в крупных сверкающих каплях, воздух напоен хвоей и чист, как чист был до изобретения реактивного двигателя. А собственный мой двигатель полон энергии, и я только из страха наказания не взбираюсь на деревья в усадьбе. Самое усадьбу помню плохо, но отчетливо помню жену, тоже шестилетнюю, в коротком платьице с большим бантом в волосах, с громадными глазами и улыбчивым ротиком и, конечно, еще не жену. Мы с нею смеемся и бегаем друг за дружкой по влажному песку у грузовика, с которого взрослые сгружают взятые на дачу пожитки. Эта сцена видится так ясно, словно произошла вчера. Между тем с женой я познакомился лишь в институте, она никогда не жила в Егупеце и не ездила на дачу в Пуще-Водицу. Не было там и другой девочки. Я знаю это — и продолжаю видеть описанный эпизод. Проекции памяти… Так глубоко врезалась она в мою жизнь, до истоков, до первых впечатлений детства…