Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Придя к этому, я уже не мог вернуться в уют. Мысль засновала, как белка в колесе, и натыкалась на те же неумолимые дуги. Меня словно взорвало. Я встал с дивана, позвал Мирона, выслал Анну из комнаты. Мирон, сказал я, ты обязан исчезнуть. И объяснил. А как же мама? О маме я позабочусь, а ты обязан прикрыть мой тыл своим отсутствием. Куда же я?.. В Кемерово, сказал я, бери деньги, беги за билетом, лети немедленно. Завтра, сказал он, и я понял, что настаивать бесполезно. Но понял также, что это слово мужчины, завтра он исчезнет.

Потом настала очередь Анны, но тут меня опять сморило, и я как-то не очень помню, до чего мы договорились.

К вечеру стало совсем худо. Вызывай «скорую», вези меня в больницу, сказал я и осекся. Какая «скорая», какая больница, кто я такой? Приедут, осмотрят и скажут: ну, воспаление легких, у нас пациенты с острым аппендицитом или ущемлением грыжи очереди дожидаются, вызывайте врача. Единственное место, куда я могу сунуться, — это мой диспансер на ул. Матюшенко, там я приписан законно. По части легких они не копенгаген, но все же медики, все же больница, все лучше, чем резать дуба на дому.

Я позвонил. Привет, отче, заорал Док, ага, понадобился, значит, старый друг! Мне звонили родственники из Москвы, ты же гений, поздравляю! Еще недавно ты, вроде, держался противоположного мнения, вяло заметил я, но не в этом дело, я болен, еду к тебе. Что за вопрос! Через полчаса буду, сказал я. Обожди, замялся Док, не могу же я класть тебя в общую палату, дай приготовить местечко, приезжай часам к пяти, не загнешься, а? Загнусь, еще как, сказал я, клади меня куда хочешь. Обожди-обожди, заторопился он, но я уже положил трубку.

K машине Анна и Мирон меня скорее выносят, чем выводят. Мирон поддерживает меня так бережно, а я стараюсь на него не глядеть. Провел ночь в комнате его матери, в ее постели, в тесном касании, хоть приличия ради что-то там было мне постелено на диване.

Вечерняя беседа за чаем стала дискуссией, потом спором, потом снова беседой. Одно это чего стоит… Он нападал, я не защищался. Защищать космополитизм? Он не нуждается в этом. И навязать его нельзя. До него лишь дорасти можно, и не с любого уровня. Но у Мирона как раз не любой. Я в его годы тоже был кипучим — правда, не националистом, а патриотом.

Дожил же я до того, чтобы резюмировать такое без трагизма…

Потому и не спорил. В революции, как во всем, в чем приглашают участвовать много людей, их не удержать в рамках. Да и желания обуздать их не наблюдалось ввиду тьмы других революционных забот, а, главное, ввиду понимания главарями — их уважительно вождями зовут — того, что свобода грабить и убивать как раз и привлекает массы к участию, иначе их не заманишь.

И пошел качаться маятник. Угнетенные становятся свирепыми и беспощадными угнетателями, хуже вчерашних господ. А народ, избыв москалив, ляхив та юд, обнаружит себя в такой нищете, в сравнении с которой вчерашняя покажется богатством.

Почему?

По причине крушения связей, изгнания специалистов, подбора кадров по национальному признаку, коррупции и оголтелого расхищения всего, что плохо лежит.

Но разве это неизбежно?

Абсолютно! Неумолимо и неотменяемо.

Задумался.

В диспутах на редко удается не коснуться веры. Для меня это интимнейшая тема. Странно, конечно, что я выбалтываю всему свету то, что с трудом выдавливаю из себя в частной беседе, но таково скрытое ехидство писательства. Как бы то ни было, тема была затронута, стала переломным пунктом, а затем, естественно, речь зашла о смерти и бессмертии, и мы снизили тон вторично. Мирон спросил, верю ли я в душу, как в субстанцию. Я сказал — не знаю. И притом верю в бессмертие? Я сказал — да. Разве это возможно? Ну, что мы знаем о возможном… Когда прекращается жизнь, мысль освобождается, а время начинает течь по-иному. В это я верую. Даже не верую, а почти знаю, нахожу этому объяснения физиологические, в которые не считаю возможным вдаваться. Убывая в последнее странствие, мы осуществляем рай, или ад, или не знаю что еще. Верю в прозрение, или успокоение, или сожаление. В падение или полет. Это ждет каждого и зависит от прожитой жизни.

Я был очевидно истощен беседой, но Анна не трогалась из-за стола и умильно улыбалась, едва я обращал на нее просительный взгляд. Этакая дрянь. А Мирон охотно говорил бы до утра. По необходимости беречь силы, пришлось пренебречь приличиями и подняться.

А после этого я попал в нежные руки Анны и, сам понимаешь, Эвент, был щедро вознагражден за примерное поведение. Оно бы ничего, но уж после этого следовало спать. А мы пустились в обсуждение злободневных проблем и так в них увязли, что и сами не заметили, как взалкали вторично. Для сна просто не осталось времени.