Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

А дальше — больше. Кто предложен в качестве героя и этакого Джеймса Бонда? Двойной эмигрант. Убежавший от сложностей одной жизни. Не вынесший другой. И дезертировавший из обеих, бросив близких и уйдя в наилегчайшее положение отшельника, не отвечающего ни за кого, только за себя самого.

Назовем же, Эвент, вещи своими именами. Героем я был, живя обыкновенной жизнью. Но за это приходится чересчур дорого платить. И я устал и сказал себе: довольно с меня героизма, хочу быть тем, что есть. Допускаю, что человек может звучать гордо. Но при жизни на нем ездят, а гордо звучит он лишь после смерти, так и не узнав об этом. Как Бизе об успехе «Кармен». И я, к несчастью, сформулировал это такими именно словами. А если сформулировал — все, дальше дороги нет. Так что теперь весь мой героизм есть героизм крысы, которая сама себя загнала в угол.

Герой не дезертирует. Это эмигрант, который торгует в Нью-Йорке овощами и никогда не спит, так как для этого у него нет времени. Или другой, который без языка смеет вести бизнес или овладевает — без языка! — новой профессией. Преодолевая страх и усталость. Изнемогая. Он не из стали и резины, он знает, что гибнет, но исполняет долг.

Это он, противно завету, выстаивает за прилавком семь дней в неделю. Или вышагивает те же часы вокруг станка. Или читает студентам университетский курс — на чужом языке. Или, не видя дневного света, высиживает за конторкой в сером и нагнетающем тоску помещении. Или делает заборы крови из вен, по сто за смену.

Он часами мчится по ночным шоссе в снег и гололед, засыпает за рулем и просыпается как раз вовремя, чтобы осознать, что это уже произошло. Он ведет деловые переговоры, понимая с пятого на десятое, или подписываает обязательства, не понимая ничего и холодея от страха. Он терпит крах, и поднимается на ноги, и начинает все сначала. И наконец отдает душу. Иногда прямо на рабочем месте, разлученный с теми, ради кого терпит все, что ни выпадает. Он. Или она. Не обязательно эмигранты, просто им еще труднее. Но и аборигенам не сладко. В любой стране. По всему свету.

Вот это герои.

Они делают сложнейшие хирургические операции, а потом сами выхаживают больных, потому что на хирургическое отделение две ночных сестры, а тяжелых больных много, а сестры получают нищенское жалованье, как, впрочем, и сами врачи, но сестры все-таки еще меньше и им наплевать.

Они учат детей в школах добру и красоте, не получая признания и часто не видя плодов, потому что общество развращает детей быстрее, чем их удается научить, но ведь что-то же остается, хоть самая малость!

Они рискуют жизнью, занимаясь обыкновенным делом — купить подешевле, продать подороже — в странах с государственной монополией на торговлю, где частная инициатива наказуема, как уголовное преступление.

Они дрожат в конторах, когда рушатся акции.

Или по щиколотку в воде, облепленные комарами, сажают рис вручную, зерно за зерном.

Или выстаивают день-деньской на солнцепеке в тщетной надежде продать свое рукоделье заезжим туристам — (- (- и так изо дня в день, изо дня в день всю жизнь!

Ты уже заметил, Эвент, что эта рукопись не имеет посвящения.

Вот оно. Как все в ней сдвинуто и перепутано, так и посвящение сорвано с законного места и засунуто куда-то в самые потроха. Сути дела это не меняет.

ПОСВЯЩАЮ ЭТУ РУКОПИСЬ, КОТОРАЯ НЕИЗВЕСТНО БУДЕТ ЛИ НАЙДЕНА, ЧЕСТНЫМ ТРУЖЕНИКАМ, ВЕРНЫМ ДО КОНЦА.

Большая часть вечера ушла на беседу с Мироном.

Утро обнажило раны вчерашнего дня.

По склонности или, лучше сказать, по слабости склоняться на увещания, я поддался на воркотню Анны. Мне и впрямь стало казаться, что все не так страшно, я преувеличиваю, да и времена переменились, власти не посмеют… и так далее. И, следовательно, не обязательно Анне бежать, мне дрожать, а Мирону скрываться. Взамен мы можем сделать то-то и то-то.

K тому же я очевидно болен. Как бежать и какие сложные дела затевать больному…

Но все, что в шепоте ночи казалось осуществимо и безопасно, при свете дня, даже такого серого, обнажилось и оказалось сурово и опасно. Я пластом лежал на диване под тревожное бормотание телевизора, и кадры насилия мелькали теперь уже не там, у них, а здесь, у нас. Я забывался, просыпался, проваливался снова и вдруг пришел к выводу, неумолимому, как дуло: Косому Глазу известно все. Кроме, разве, деталей, которые нетрудно добыть у меня если не пытками — их мне не выдержать, — то игрой на отношении к Анне и Мирону.