Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Меня снова стали учить политграмоте.

Это и были те прения, которые я прервал притчей.

Еще одна деталь. Украинською мовою я володию впевненно и розмовляю без жодного акценту, але — на этот раз упорно и не сбиваясь говорил по-русски, так как не желал, чтобы меня хоть на миг приняли за своего. Да, мы единомышленники по отношению к данной структуре, но не принадлежим к единой дружной семье, как нас, не скрывая, правда, лукавства и зла, пытались уверить, а, впрочем, в отношении моего народа не очень и пытались. И я, сидя на гребешке плохо засыпанной, а большей частью и вовсе разрытой ямы с костями и пеплом, нисколько не обязан делать вид, что все распрекрасно и ничего не произошло. Глупенькая доверчивость в моем вкусе, но эту роскошь я могу позволить себе лишь в качестве приватного лица. А здесь речь идет не о моей жизни, и честным словом в таких переговорах не обойтись.

А чем? Какие гарантии можно получить? Чего я могу требовать? Много ли они, в сущности, могут? Как бы вел я переговоры на их месте? На что надеюсь?

Не знаю. Жду, пока другая сторона сама что-то предложит.

А если не предложит? На кой черт им мое или нас, всякоязычных, согласие? Не могут, что ли, они делать дело, вовсе не ставя нас в известность о своих планах?

Не знаю, ничего не знаю. Если честно, это-то меня и удивляет: нас информируют и словно спрашивают, не возражаем ли.

Возражаем, нет гарантий, что не прольется кровь. Нации готовы сводить счеты. Почва идеально подготовлена к стравливанию. И нисколько не утешает наличие национальной интеллигенции. Бушует чернь, она и собственную интеллигенцию не пожалеет.

Наверно, мне удалось должным образом накалить обстановку, я получил требуемое. Рычаг потерял терпение. Он подскочил на стуле и завопил:

— Та скильки тут залышилось тых жи… евреив, що мы повынни рахуватыся з нымы нашою судьбою!

Я встал. Утопист, успев бросить на Рычага яростный взгляд, тоже встал и пытался меня удержать, но я сухо сказал, что на первый раз хватит, позиции обозначены и, вероятно, обеим сторонам надо подумать, что они могут уступить, а что обязаны сделать. О том, что уступать нам нечего — кроме своих жизней, разумеется, — они догадаются сами. О том, что они могут сделать, понятия не имею. В обуздание черни верю условно. В обуздание голодной черни безусловно не верю.

Бог им в помощь, это их проблема. С тем ушел. Уже то хорошо, что нашим согласием не пренебрегают, принимая судьбоносные решения.

Нет, я не наивен, сюда не с Луны попал, а с Запада, там подводят материальную базу под любое урегулирование, а это не что иное, как урегулирование, и никакое будущее государство на землях распадающейся империи не может рассчитывать на материальную поддержку Запада, не показав гуманную мину на зарождающемся лице. Это я понимаю. Но двое из шести материальными мотивами не руководствовались. И мальчик, которого я выставил ради относительного хотя бы покоя его матери, тоже. И то, чем они руководствовались, греет мое сердце.

Но не распускай слюни. Это сделают их радикалы, оправдают погромную чернь: своя, куда денешься, своих надо защищать. Дело позорное, но неизбежное. И кому это делать, как не интеллигенции, она грамотная, писать умеет, вот и напишет, базу подведет, все объяснит.

Ладно, это позади. А предстоит нечто совсем иное и далекое от политических переговоров, в которые меня втравили наперекор воле и от которых улизну так или иначе, едва найду подходящего заместителя. Или просто улизну, а подходящий найдется сам. Не хочу рассуждать рационально и быть примерным, баста!

Я надел ватник. Есть у меня такой, остался от периода надежд. Сразу по возвращении в этот бедлам со мной слегка заигрывали, таскали на местное телевидение, чтобы пустить в эфир исповедь эмигранта и как там на Западе, все разлагается. Увы, разлагается, видел воочию, но не желал лить воду на мельницу титскизма, разлагавшегося быстрее. Что и привело к нулю результат наших с телевидением потуг, им все в сравнении требовалось. Этот период моего бытия впоследствии я стал называть периодом надежд, и в этот период мы по-хорошему сдружились с телеработниками. Им, в общем, плевать было, что пустить и что не пустить в эфир, это дело ГУГа, нашему общению это не противостояло.

Как-то в день субботний, осенью, закатились мы в колхозную глушь, на край какого-то картофельного поля. За полем начинался смешанный лесок (сосенки, дубки, чахлые буки. На мокрой увядшей траве, поверх отцветших полевых цветов, мы расстелили полиэтиленовую пленку, на ней одеяла. Ветер гнал над нами низкие облака, временами накрапывал дождик, но мы были одеты подобающим образом и нам было хорошо. Мои новые друзья подарили мне вот этот ватник, его ни дождь, ни мороз, ни даже радиация не берут. Телевизионщики люди небогатые. Мы пили спирт, ели печеную картошку, которую сами накопали, печеные яйца, которые, правда, не сами снесли, что-то рыбное в томате. Нас было пятеро и мы растворились друг в друге. Семейных пар не было на этом междусобойчике, две наши дамы участвовали в беседе на равных, целовались с нами, и мне тоже перепала порция ласки. Выехали мы как бы на съемку и, сами понимаете, время от времени с какой-нибудь из дам уходили в фургончик на обогрев, день пролетел как час, и мы удивились сумеркам.