Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

В конце лета к нам пристроился сотрудник отдела снабжения, он жил по соседству, и наше общество пришлось ему по душе. Помимо живой речи и копны курчавых волос, он интресен был национальностью — караим. Скажите, с присущим ему занудством поинтересовался Скрипун, не будете ли вы так добры объяснить, чем, собственно, караимы отличаются от евреев? Умом, ответил караим. А вы-таки да караим, с небезосновательным сомнением осведомился Скрипун. А какая разница, отповедал караим, коль скоро я пожинаю благие плоды своего караимства?

Караим стал сообщать нам цифры, от которых подтаяла моя вера в умственное превосходство над тупицами из моей студенческой группы, пожинавшими благие плоды своей тупости, тогда как я не мог пожать плодов разума. Скрипун комментировал цифры без деликатности. А я ведь и сам знал, только свести свои знания воедино не желал: предвидел потерю душевного комфорта.

Но день настал. Прихожу на работу, а мне сообщают, что мой любимый начальник в больнице по поводу гнойного аппендицита. Наскоро выдал задание группе и — в больницу. По дороге зашел за Скрипуновой. Доехали трамваем, поднялись по жаркой лестнице, в палате протиснулись между кроватями и увидели Скрипуна с кальсонами на голове. На осторожные расспросы он раздраженно ответил, что с головой у него все в порядке, а кальсоны выданы утирать пот, полотенец в больнице не хватает. В палате на двоих лежало пятеро, и Скрипунова жизнерадостно сообщила, что для работников ГУГа строят новую просторную больницу на одном из живописных холмов в центральной части города, там полотенца будут. Пусть только болеют, выпалил Скрипун, мы им еще построим. Четверо страдальцев со своих кроватей поддержали реплику Скрипуна восторженными стонами, каждый в своей тональности, и тут я понял, как монолитно единство партии и народа. Язва-Скрипунова, неравнодушная к титскизму давно и последовательно, пришла в неизъяснимый восторг и такие стала выдавать вариации о предметах дамского туалета, способных заменять полотенца в новой гуговской больнице, что Скрипун выставил нас, чтобы не смеяться со своим вспоротым животом.

Несколько дней прошло под рефреном «Пусть болеют». Треснула ширма, которую я позволил пропаганде воздвигнуть между собой и действительностью и которую, как оказалось, оберегал.

Вскоре меня и Скрипуна сняли с работы. Не за ту шутку, не то снятием дело не ограничилось бы, а за провал производства прибора для сортировки живых трупов. Как мы не доказывали, что прибор неработоспособен, принят неосмотрительно, до завершения клинических испытаний, никто нас не слушал. Козлов нашли, отпущение свершилось. Поиски новой работы (я нашел ее у Косорыла) оставили от прежнего моего идеализма рожки да ножки. Я ушибся о Ея Величество Пятую Графу среди полного гражданского мира и задолго до Шестидневной войны. Недеяться стало не на что.

Ну что ж, так станем надеяться дальше! (Только не говори мне, Эвент… Впрочем, ладно, статистически ты все равно умнее.) А Скрипунова на мужнином и моем страдании написала роман «Капля крови», которого я, кажется, не читал, но который всем рекомендовал.

Потом Скрипун уехал в другой город. Как он мог оставить этот? Меня вон откуда принесло, а он так и не вернулся. И его, в случае чего, надо тащить обратно, он честен и умеет слушать. А уж говорить, так и вовсе во сто крат лучше меня.

Узнай мои соплеменники, что я тут затеял, они стащили бы меня с крыши и вломили таких, что печень моя уже и не пикнула бы. Но ничего не могу поделать, разгадывание загадки ЛД по-прежнему остается стимулом к жизни. А со стимулами не поспоришь. Ну, откажусь я от дела ЛД во имя дел моих соплеменников — и завтра помру просто так, от прекращения жизни, ввиду утраты интереса и желания. Станет соплеменникам легче? Уж лучше рисковать жизнью, желая и надеясь жить, чем жить не желая и не надеясь.

Черт знает что! Вдруг уясняю, что все мое существование есть не что иное, как метание между надеждой на жизнь и надеждой на смерть. Черт знает что!

Подавляя страх, подползаю к краю крыши и заглядываю вниз. Неужели прыгну, посмею? Жуть!

А окна-то все еще светятся, и выходят они на улицу. Отнюдь не все обстоятельства благоприятствуют мне…

В этот миг ни с того ни с сего и как-то очень уж некстати меня осеняет, что ширма между мною и политической реальностью вряд ли была единственной. Было — и осталось — немало такого в моей жизни, чего я не желал и никогда не пожелаю знать. Просто так, по малодушию.