Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

В сущности, я не имею теперь права рисковать собой и делать то, что делаю, это мальчишество. В моих руках все нити, а я никого не успел посвятить в результаты первого этапа. На кладбище я шепнул Хазану, чтобы в случае чего он разыскал в Третьей Ницце Скрипуна и рекомендовал общине для посредничества. Это тот сын сапожника, презрительно осведомился Хазан, и я сказал, что сыновья сапожников выбиваются в этом веке в большие люди. Трудно ожидать, что довод добавит мне весу в глазах Хазана.

Со Скрипуном мы шагали по планете от дома до завода, а иногда и обратно. Иногда — потому что он имел привычку засиживаться на работе дольше моего. При этом мы продуктивно беседовали на темы производства, а также и на другие животрепещущие. В то лето живо трепетала тема ядерных испытаний. Мы соседствовали с нею, наш завод призван был обслуживать термоядерные смерти, достигаемые путем лучевого поражения организмов. Поразить планировалось много, а своих пораженных иметь еще больше. Поэтому на народно-хозяйственной повестке дня встал вопрос — как различать уже пораженных от еще не пораженных? Не верить же на слово. Скажем, солдат учат признакам поражения. Плохо учат, но, как дойдет до дела, отличники подтянут двоечников. Как тут узнаешь, кто поражен, а кто симулянт? У кого кровь, а у кого уже юшка? Кого оставить у пулемета в арьергарде, а кого не оставлять, даже если проситься станет, потому как глазоньки закроет еще до подхода врага? Прибор для скоростного анализа крови осваивался заводом при нашем со Скрипуном активнейшем участии.

Лето было жаркое, бомбы рвались, родное титское правительство, как всегда, решило переплюнуть всех и взорвать такую бомбу, о которой Физюля, к тому времени вплотную подобравшийся к кандидатской диссертации, сообщил, что, если эта штука ахнет у полюса, стекла придется вставлять у турецкой границы. В жаркие вечера, возвращаясь домой после ненормированного рабочего дня, мы со Скрипуном с неувядаемой энергией молодости — как молоды мы были! (обсуждали проект резолюции, которую сами же собирались вынести на ООН: расчленить к такой-сякой матери все государства до размера, не превышающего Дании, и под страхом заселения зулусами или евреями запретить объединяться. При таких размерах не просто наскрести средства для трудоемких бомб. И испытывать негде. Да и бросать на соседей при таких размерах остережешься.

Единственная возникала сложность: где набрать зулусов (евреев) для применения санкций к государствам-нарушителям?

Другая сложность возникала для меня одного. Как я ни вертел, а все оказывалось, что и справедливости ради, и профилактики для демонтировать придется и нашу родимую систему, авангард человечества, лидера борьбы за мир. Скрипун — страшно сказать! — и на это был готов.

Я не был. Не готов оказался и поныне. Впрочем, ныне времена переменились, другие вопросы на повестке дня, без мирового правительства не обойтись.

Но тогда я вряд ли это чувствовал. Латал дыры, и чего только не привлекал в помощь! Самое уморительное заключалось в том, что я верил, будто руководящая и направляющая Сила не ведает, что творит. Надо ей доступно все растолковать, учитывая тупость ее кадров, только и всего. А кадры тупы потому, что, дескать, кто из уважающих себя специалистов пойдет в комитеты (заводские, сельские, областные, республиканские, союзные, всемирные, межпланетные, межгалактические и — и кто знает, как далеко, в какие пространства Вселенной добрался ликующий сигнал всепобеждающей силы раститскизма и где утверждает принцип починов, а, главное, ничтожества всех перед лицом комитетов…

Но это я задним умом крепок. А тогда пределом свободомыслия моего было (дело-то делается не в комитетах. Уже еретическая мысль, за одно это меня следовало растерзать, что и делалось незаметно для меня. Но как ты уже знаешь, Эвент, некоторые обладают свойством не замечать мелочей на пути к цели, вот и я собственного терзания не заметил и продолжал твердить, что дело делается в коллективах, которые следует подобающим образом реорганизовать.

В миролюбии нашем я тогда еще не сомневался. Со всеми вместе выводил: «Хотят ли русские войны, хотят лирусские, хотятли русские…» А по ночам видел повторяющийся сон. Бегу в серо-синих сумерках по городу, он разрушен, но расчищен. Транспорта городского больше нет, я бегу, надо успеть. Куда — это как-то несущественно, но успеть надо непременно. Бегу и поглядываю на небо. Там гига: на немыслимой высоте, четко видимый, подсвеченный недавно зашедшим розовым солнцем, проплывает баллистический комплекс, несущий смерть, размером где-то в десять угловых градусов и несказанного совершенства форм. Эта смерть не наша, нашу мы не увидим. Эта тем, кто увидит лишь вспышку. Бегу по неузнаваемому городу, обвалившиеся стены знакомых зданий таращатся оконными проемами. Успеваю, куда надо, и возвращаюсь туда, куда уже направлен заряд. На душе легко, семья в безопасности, а зрелище недосягаемо высоко проплывающих гига вызывает лишь почтение: вот так размеры!