Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Задирается.

В общем и целом, сухо сказал я.

И сам ты, конечно, хороший.

В общем и целом, повторил я.

А как ты знаешь, правило, что ли, у тебя есть?

Есть. Если зовут на помощь, и ты спешишь, не рассчитывая сил, хватит ли, справишься ли, просто спешишь, безрассудно, потому что не можешь не отозваться на зов, ты хороший человек.

А плохой, стало быть, сперва рассчитает силы, а уж потом?..

Это неплохой, ответил я, плохой на зов и внимания не обратит.

— А ты, стало быть, обращал? — Я пожал плечами. — Ты тут, сказал Сокира, психуешь в свое удовольствие, а семья в Америке, там вкалывать надо, семья вкалывает, а ты собой не пожертвовал, бросил крест, и все добродетель из себя корчишь, да?

Эта умная скотина влезла копытами своими в жгучую мою рану. Даром что любить себя не зазорно вопреки тому, чему нас учили, сам-то он две семьи бросил с малыми детьми, расплодившись, но платя алименты — а как же, порядочный! — с нищенской гуговской зарплаты, разве ж на зарплату они живут…

Вчера я застал его врасплох, сегодня это прошло. Что сделал для него, то сделал. Помог заглянуть за яму — большое спасибо, а теперь вернемся к нашим барашкам и развенчаем негодяя, дабы не только дело сделать, но и с чистой совестью остаться…

Но не это взорвало меня. Кто наставляет?

Прежде чем достигнуть нынешней цветущей жизни, я хорошо намял холку. До щели кодификации отпахал семь лет, как Иаков за Рахиль. И семь лет отдыхал в щели. Остальные я трудился, как раб — по 12–14 часов в сутки. В двух мирах. И этот жлоб, чей труд в том, чтобы поднимать бокалы и теми же красивыми руками писать доносы на собутыльников, учит меня морали?

Есть границы терпению даже на пути к цели…

Я не корчу добродетель, сказал я. Жизнь прожил как сумел. Сюда бежал умереть. Поможешь выжить — спасибо. Поможешь умереть — тоже спасибо. Но от нотаций избавь, не тебе их читать.

Такое, наверно, было в моем взгляде, что он опустил глаза.

Знаешь, чем ты меня добил, миролюбиво спросил он. Добил-таки, усмехнулся я. Да нет, это в хорошем смысле. «Перелетными птицами». Впрямь напевал среди американцев? Видишь, тяжко без родины.

Я встал. Мы родом из детства, яростно сказал я, и плевать нам на всю остальную территоррию. Здесь сотни лет жили мои предки, здесь их убивали, во мне говорит голос крови. А ты откуда? Что тебе здесь, в Галиции? Где твой дом?

Он опрокинул коньяк в смрадную глотку и опустил голову на ладонь.

Плетусь домой после приступа затяжного молчания с Сокирой. Так оно и не было прервано. По-прежнему он сидит за столом, а я бреду. Повернулся и пошел.

Кто еще выкладывает столько правды о нас, как не равнодушная сволочь… Мерзкий лик истины. Близким можно не верить, их пристрастием оправдываться. Но равнодушным… Бросил крест? Бросил. Бежал? Бежал. Надо быть помещенным в безвыходное многолюдье, в толпу, чтобы не иметь возможности бросить свой крест…

Никто меня теперь не узнает, не надо больше улыбаться, но все равно улыбаюсь, по привычке…

Именно сейчас, шагая домой, вспоминаю вдруг — по контрасту, конечно, (как славно посидели мы с моим другом Майклом Брэдшо в пабе «Беспечный навигатор» лет этак с десять назад. Мы хорошо клюкнули и многое обсудили, когда Майкл сказал:

— Слушай, что делается со временем, прошло уже семь месяцев, как я купил свой «форд», представляешь?

— А помнишь, сколько десятилетий прошло с тех пор, как ты в последний раз слышал звук падающего «Фау»?

— Вот о чем не скучаю, — сказал Майкл, — противный был звук.

Мы перекинулись на прошлое, освежая память доброй шведской водкой. Не преминули вспомнить, при каких обстоятельствах союзники вступили в войну, и я сказал, что это был великий шаг. Ты полагаешь, с сомнением пробормотал Майк. Я подумал, что вряд ли Майку с его британскими традициями пришелся бы по вкусу нацизм, даже в смягченном варианте и на сленге кокни. Но вслух сказал другое. Я сказал, что история такого, пожалуй, не знает. Встать на защиту второстепенного государства без всяких для себя выгод, не будучи готовым к войне против вооруженного до зубов врага — это из области благородной фантастики. Майк приосанился и хмыкнул. Я добавил, что в послевоенные годы именно британская принципиальность удерживала титскизм в его имперских рамках: кто знает, вдруг этому гордому королевству взбредет в голову сопротивляться, хоть это и самоубийство, но бомбы у него есть, и выстрел свой последний оно использует…

Майк бросил на меня светлый взгляд, полиплоидный нос его налился этим неотразимым британским снобизмом, и он сказал: O'key! Let us drink it for cheers.