Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Сокира устал. Морщины отекли и руки стали двигаться медленно. Большие красивые руки. Страшно подумать, сколько душ он загубил. Но здесь коса на камень, я угадываю его намерения, и он буксует. Устал вот.

В шесть он поднялся из-за стола и сказал: пошли перекусим.

Это захватывает меня врасплох. Не думал, что на меня выделены средства. Жду, что покопается в столе, хоть магнитофон в карман засунет, но он не оплошал, магнитофон давно в кармане, и Сокира выпускает меня в залитый солнцем коридор, окна смотрят во двор, красивый, вроде площади Вогезов в Париже, выпускает и выходит следом, и тут, идя с ним рядом, я осознаю, что это и есть мгновение, упустить его нельзя, другого не будет. Ошеломить старого, все-по-полочкам-разложившего прохвоста, перестать быть ему понятным. Последняя возможность проплывает передо мной в этот самый миг, а достигнутое за предыдущие четыре часа неопределенно, скорее всего, отрицательно. И вывод будет — НЕ. А время горит, как запальный шнур…

Переломишь ты себя, черт побери?

KАK???

Полюби его! Влезь в шкуру этого стервятника. Он в жизни добра не творил, но и не видел. На самом поганом, самом лакейском месте он нес свою службу без надежды и любви. И без веры, во что они там могут верить. Вот скоро ему предстать — и с чем он предстанет? А ты смеешь думать о себе, о том, вернут тебя в этот бедлам или нет, да разве ты рискуешь вечностью, как он? Он, не имеющий ни души, ни понятия о предстоящем… и наставить его некому, кратки дни его, никто не посмеет да и не пожелает приблизиться к этому пугалу с секирой вместо сердца…

Вы знаете, мне не хочется есть, сказал я, когда мы вышли в закат. Не хочешь есть, так выпьем. Ну вот еще, сказал я, так я и стану с вами хурму чесать, как же! Что-что чесать, растерялся он. Хурму, сказал я. Задача ваша мне ясна, вам велели побеседовать со мной и определить, достоин ли я жить нормальной жизнью. Если за четыре часа вы не сделали этого на трезвую голову, стоит ли продолжать? Ну, не смогли, чего тут стыдиться. А то, подумайте сами, куда это мы с вами, два пожилых уже человека, попремся соревноваться, кто больше выпьет водки и кто кому больше наврет? Чего ради, кого ради так рисковать здоровьем, да и какое там у нас с вами, к черту, здоровье, самой жизнью рисковать, чтобы кто-то из ваших же потом весело сказал: два обормота, прожили жизнь неизвестно зачем и умерли по заказу, как бараны! Увольте, никакая социальность требовать этого не смеет, а я не стану споспешествовать ни вашей, ни своей смерти таким жалким путем. Если никто вас не жалеет, хоть сами себя пожалейте. Вернемся в кабинет, включите свой магнитофон, задайте свои вопросы, я вам отвечу на них правдивее, чем под водку, потому что жидкость эта, что ни говорите, перекашивает зрение.

Черт возьми, отличная же идея: не удастся вернуться — так хоть выскажусь напоследок!

Он обеими руками снял очки и уперся в меня тяжким взглядом. Никто и никогда еще не провоцировал старого провокатора так откровенно. И, конечно же, ни разу в жизни ему не предлагали взглянуть на себя, как на личность, с интересами, отличными от интересов организации. Он глядел на меня, а я вспомнил свою практику и одарил его лучистой улыбкой. Тогда из нагрудного кармана пиджака он вынул какую-то штучку, кинул на землю, наступил, похрустел огромной ступней, поднял и сунул мне.

— Пойдем, — сказал он, — не откажи, я угощаю.

Поздно заполночь тащусь домой по центральным средневековым улочкам, бормоча о старых евреях, христианах и мусульманах, которые когда-то, в былые добрые времена, когда нас еще было не так много на земле и остервенение полыхало не так ярко, умели уважительно раскрывать цветы, распустившиеся на навозе души человеческой. Плел что-то о кактусах на камнях, о палачах и тайне крови, сморкался, искал платок и нащупал в кармане научно-техническое — обломки магнитофона, впятеро меньше моего. Разглядывал и сладостно думал, как, не колеблясь, отвечал бы, задай мне Сокира вопросы, которые ему поручили задать: нет, нет, нет, не верю, не надеюсь, не люблю, и никогда, никогда!.. Эксперимент исчерпан, никаких экспериментов с привлечением масс и всеобщего равного избирательного права. Нас много, голоса наши не равны. Я не обижусь, если меня не допустят, при условии, что не допустят никого с уровнем ответственности моим или ниже.

Сокира ни одного вопроса не задал.

Утром принес ему магнитофон. Он приложил палец ко рту, бросил хайтех в ящик стола и вывел меня из кабинета. Так же молча дошли до кофейни, он заказал два кофе и два коньяка. Сели за столик. Плохо спал, сказал он. Да ведь нажрались-таки, сказал я, хорошо, что обошлось, могли и вовсе не проснуться. Куда там, сказал он, так просто не уйти мне, не заслужил. За всю жизнь не было времени, чтобы о самой жизни подумать. А подумал — все плохо, с какого конца ни возьми. Думаешь, я тебя, стрекулиста, не вижу? Вижу. И что? Отсечь тебя? Это как два пальца обоссать. А толку? Лучше от этого будет? Что-то упустили мы, если такие, как ты, в стороне. За десятилетия ты один умудрился меня заставить заглянуть за яму, в яму-то глядеть мы привыкли. Ну, отсеку тебя. Так ты ж больше всех достоин жить обычной жизнью, кому ж я добро сделаю? Все люди в равной мере достойны жить обычной жизнью, но вы их делите на хороших и плохих по странным каким-то меркам… А ты, конечно, знаешь, по каким меркам делить, перебил он.