Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Толчок к написанию изумляет и даже наводит на мысль об оккультной природе состоявшейся передачи. Откровение? сон? видение? Откуда такая масса картин, из какого таинственного источника? Сперва хотелось знать, теперь не уверен. Без уточнений сохраняю свободу. Никто не мешает мне сделать героем сюжета сутулого старика, державшего меня на руках на Красной площади в дождливый день парада Победы…

Да, кстати, что стало с синоптиками, предсказавшими солнечную погоду на это июньское воскресенье, ближайшее к 4-й годовщине начала войны? Живы ли? Что были сняты с должностей — это вне сомнений, я и сам снял бы: не ручайся, головотяп! Но — живы ли?

Людоедский сюжет лежит на виднехоньком месте, его не прячу. Критика пахана — занятие ныне поощряемое: есть на кого валить. Валить на него одного не собираюсь, но и ставить косоглазиков в известность тоже не спешу. Пусть зрит Косой, пусть убеждается в злокозненности моей, но — в прошлое обращенной.

Все-таки — кто был старик?

Когда-то в детстве, взиравший на новоявленное божество земное коленопреклоненно (зримый идол всегда желателен, удивляюсь, что молитвы свои наивные, детские возносил все же по другому адресу), слышал о каком-то его задушевном друге. Тогда еще не разглашалось, что задушевных он всех передушил. БорзоПисец в сценарии о Матушке-реке изобразил нечто для подачи реплик, на которые умно ответить можно. Такая роль любому из нас в жизни выпадала. Борзописцы напоют — заслушаешься. Былинники речистые. Кого они не славили…

Стыкую куски, согласую хронологию. Не будь я современник событий и не помни этих дат пересечениями со своей биографией, сроду бы мне этого не поднять.

Я — последний историк Великой Отечественной, помнящий дела не по рассказам, и мне обидно, что серьезные историки станут с применением научного аппарата разбирать биографию ублюдка и предполагать его участие в разработке операций, задуманных его Генеральным Штабом, помимо которого не было бы ни единой успешной операции в той кровавой войне. И не нужно было бы ссылаться на его имя в связи с фразой Одна смерть — трагедия, миллионы смертей — статистика, если бы кто-то взял на себя ответственность придушить маленького ублюдка в колыбели.

Но кто возьмется душить невинное дитя… Разве знаешь, что за дитя… Это — Божий промысел. Что ж Ты не промыслил, Боже? Опять скажешь придираюсь, но не сможешь заявить, что по мелочи. И детская смертность была тогда высокой. Притом как раз в семьях, где рождены оба злодея — и учитель, и ученик. Не те дети умерли. Как же оценить Твою работу?

Молчишь…

Ну скажи хотя бы о неисповедимости путей, о далеких целях, недоступных нашим коротким жизням и скудным умишкам…

Или — дай нам самим решать будущее на компьютерной основе: составим с грехом пополам десять миллиардов уравнений с десятью миллиардами неизвестных, кое-как решим, все лучше будет, чем Твоя лотерея… А?

Знаешь, Создатель, прямо скажу: созидать Ты созидаешь, но не властен над тем, что создал. О, мы все не властны над своими детьми, но — мы же не боги.

Одной лишь боязнью лишиться надежды объясняю свою и других веру в Твое могущество. Тянешь номера. Дергаешь наудачу рычаг Однорукого Бандита. И мы это знаем.

Да и верим скорее в душу, чем в Тебя.

Скажешь — не так?

Молчишь… Отругай же меня на худой конец!

Отвлекаюсь от работы по стыковке военных кусков и вспоминаю эпизод в тюремном замке. Прогресс! Еще не полет, но хлопанье крылышками. Ну, и потом я не храбрец. Ежели храбрец ведет себя так, на то он и храбрец. Но если такой, как я, то, право…

Потягиваюсь, и плоть издает голодный зов.

Тот вечер с Анной был необычен. Когда, отужинав, мы прилегли, она не отзывалась на ласки, лишь гладила мою заслуженную плешь. Я выразил удивление, она виновато сказала: «Иды одын…» Я не понял, она уточнила: валяй, не обращай на меня внимания.

Ну и ну! Такого в жизни моей не бывало. Я развернул ее лицом к себе: откуда узнала о Рош-Ашана? Она закусила разбитую губу и заплакала. Плача, она обычно не стесняется. Да, впрочем, ни в чем не стесняется. Но тут прилагала нечеловеческие усилия. Губы кривились, глаза таращились, и все же слезы потекли. В этот день не плачут, сказал я. А убивать в этот день можно? За милую душу, сказал я, было бы кого. Ты что, ходила в Долину? Она кивнула. С Мироном-Леопольдом? Она сказала Дааа! так, словно и впрямь так уж трудно было догадаться. И что он сказал? Он сказал, едва проговорила она, содрогаясь, что все может повториться и евреев снова будут убивать всюду, где найдут безоружными. Он сказал: людство до таких дожило проблем, лучше бы не доживало. И еще он сказал, что доброта важнее идей и…