Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

В течение часа низвергается ливнепад информации о расстановке социальных сил Галиции, об окраске ее деятелей, об их участии в формируемых фронтах и партиях. Обсуждался также вопрос, как переманить заблудших личностей, необдуманно вступивших в другие фронты, и привлечь их в тот прогрессивнейший фронт, к которому примкнули молодые люди и, кажется, хозяева дома.

— А вы к какому фронту принадлежите? — застенчиво спросила миловидная подруга бородача. Он ревниво набычился.

Я отвечал, что жду создания фронта тыловиков, и молодые люди вскоре распрощались к величайшему моему облегчению.

Тогда только я задал мучивший меня вопрос: они, что, не узнали меня, эти молодые люди? или так изумительно воспитаны, что сумели этого не показать?

Не знаю, так ли хорошо они воспитаны, ответил Первозванный, сомневаюсь, такое воспитание стало редкостью, а уж встретить воспитанную пару все равно что шесть раз кряду выкинуть дубль-шесть при игре в нарды. Да и с чего бы девушка спрашивала тебя о политической принадлежности, если бы опознала? Конечно, они тебя не знают.

Да, промямлил я, спектакль отыгран, а я все еще в гриме. Глупо.

Рад, что ты пришел к этому выводу, сказал Первозванный. Твой спектакль потерялся на фоне событий. На очереди разоблачения. А протесты, тем паче такие, как твой, не привлекают внимания. Ты копаешь глубже насущных интересов, кого это трогает… Все говорят: на наш век хватит. Так что, сам понимаешь, родной мой… Но как я рад, что ты пришел, ты просто не представляешь, как я рад!

Спасибо, но что же делать, в какой фронт вступать, и не опоздать бы, а то не примут!..

Идем чай пить, ответил Первозванный, что на его деликатном языке означает — обедать.

Поздний вечер.

Добираюсь домой под холодным ветром. Синие дни случаются и летом, но тут впервые в этом году всерьез пахнуло осенью.

Где-то в начале Коханивськой меня посетило ощущение слежки — шестое чувство титского человека. Свернул в парадное и затаился минут на десять. Мимо прошло всего несколько прохожих. Могу поручиться — они были именно прохожие. Двор тупиковый. Да и осторожность бессмысленна, домой иду, не куда нибудь. Но если опять рутинная проверка — нет, довольно! Зажал в кулачке дверной ключ, при случае он способен послужить, как гаечный. Вышел. К своей двери добрался без приключений. Слава Богу. Открыл дверь, зажег свет (пусто, слава Богу. Можно успокаивать нервы тихим чтением в ночи.

Едва засвистел чайник, зашелестели шаги. Стук. Кто там? В руке держал пренту — стальную палку, ею на ночь закладываю дверь изнутри. Это я, пропищало из-за двери.

Вот тебе и тихий вечер…

Открыл, Анна скользнула мимо меня в туалет. Без традиционного поцелуя? Пожал плечами, спросил сквозь дверь: — Шла за мной? — Так. — Одна? — Так. (Ну, давай скорее, будем чай пить.

— Поздоровляю тэбэ з вашим новым роком, хай Бох запышэ тэбэ в книху життя, — вдруг сказала она из-за двери.

Я вскочил: Рош-Ашана! И кто напоминает об этом?!

Лихорадочно накрываю на стол и сержусь, что Анна не помогает.

— Что там у тебя?

— Ничого, всэ нормально, — ответила она чуть придушенно.

Я приостановил готовку, но услышал звук душевой струи и вернулся к делу. Праздник!

Минут через десять позвал ее, она сказала — зараз. Через пять минут (щэ хвылыночку. Еще через пять — вжэ йду. Еще через пять открыл дверь без стука. Анна сидела на крышке унитаза, как на стуле, и глядела на меня. Одним глазом. Другой, заплывший, стал щелью с щеткой ресниц. Верхняя губа тоже значительно пополнела, а носик смотрел не только вверх, но и чуть в сторону.

Вот, сказал я, что такое дружба с несколькими мужчинами сразу, кто-нибудь уж обязательно возразит. Пошли, надо пропустить по рюмашке и попросить, чтобы за нас замолвили словечко там, наверху, и простили прегрешения, вольные и невольные, мы ведь совершаем их не по злобе, правда?

Сокол мой ясный, сказала она. Сидела не двигаясь и глядела на меня одним глазом, и не было в нем раскаяния, только тишь, да такая полная, что я стал перед нею на колени, чтобы оказаться вровень с этим удивительным оком, и она покойно притянула к груди мою голову и сказала:

— Один ты у меня на всем свете.

И я обмяк.

Листы рукописи разложены на полу, на столе, даже наколоты на заступницу-дверь. Компоную главы об отце-людоеде трудящегося человечества. О том, кто занимал эту должность в двадцатые-пятидесятые годы богатого потерями столетия.