Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

При первой встрече ты был чужим и чуждым. Заграничным. Чист, холоден, пустынен. Поезд мчался улицами — что за зрелище! Проносились невиданные фасады, высокие оконные проемы, кованые решетки, все разные, непохожие друг на друга. Альбомы делать из одних твоих решеток, ниш, оконных проемов… В утреннем тумане мелькали просвеченные солнцем улицы, узкие, чинно подметенные. Фонарщики гасили газовые фонари.

В те времена незнакомые люди на гулких улицах приветствовали друг друга дружелюбно. Но не дружелюбие нужно было титским властителям. С евреями все решилось чужими руками. Поляков выслали вон. С кровью отрывали от родных камней и могил. Четырнадцать процентов населения составляли немцы. Ты, Эвент, скажешь, что они радостно наблюдали за кровавой вакханалией? Да, они ушли с оккупантами, вынуждены были после того, что натворили здесь службисты рейха. Но где старая украинская интеллигенция? Украинцев титская власть в город поначалу не допускала. Зато навезла из российской глубинки целые заводы с рабочими и их семьями. И как же трудно приживались бедняги из просторных, грязных российских дворов с их дровяными сараями и дощатыми сортирами в твоем опрятном каменном царстве, словно в ссылке ради имперских целей…

Приторно сладко балакая по радио на украинський мови, титская власть делала свое дело. Ей нужна была опора в свирепой борьбе с украинским освободительным движением. Другие власти тоже хороши, но уж эта!.. Дружба народов? О, да, будем говорить, и петь, и плясать дружбу. А насаждать (рознь. Нам властвовать надо. Пока вы, народы, при своих национальных предрассудках, никуда вам от нас, подлецов-политиков не деться. Вы будете ссориться — мы будем мирить. И — властвовать.

Нации, расы и религии, пред властью заискивайте, друг друга бейте, режьте, стреляйте! Урррррраааааа! Карррауууул!

А тут еще синий день… и перестрелка с Доком… и тот старый поц, не знаю, правду он говорил или нет, я с ним двумя словами не перекинулся, на похоронах тещи за кадиш расплачивалась жена. Но, если наврал на девяносто процентов, то и оставшимися я сыт по горло. Не симпатизирует он мне ни на грош, это, стало быть, не комплиментарная болтовня. Из ума он далеко не выжил, такие уходят в сознании и с усмешкой на губах. Неужто так опустошены ряды? Одни беспомощные, на заклание, и — нате, нашли лидера!

Неприкаянность такая, что хоть на тумбу залезть и окаменеть в памятник себе самому. Замечательно экономный был бы способ захоронения, только нескромный. Опять же, сооружение тумбы грозило бы стать делом жизни, а как же деяния? Да и на что нам памятники… Не скажет ни камень ни крест где легли во славу мы русского флага. Не кровавой тряпки с загогулинами в углу, словно кот нагадил, а того, старого, опрятнейших цветов, он некогда воистину реял и на нем видна была пролитая кровь, а этот хоть целиком вымочи, он и вымочен, капает с него, реками хлещет, но я-то за него после всего, что знаю, ни капли, никогда!..

А вот и Алма-Матер. Носит же меня сегодня…

Толпа, перекрыв движение, обменивается комплиментами. Пошел процесс, пошел! Громадный, неуклюжий, скрипучий, как выше замечено, поворот руля, но, судя по всему, мы не вписываемся…

Постоял, послушал, пошел. Шагал и орал гимн в самой его первой редакции, как мне ее вдолбили в детстве, и так она хорошо у меня в голове улеглась!

В первый раз я схлопотал по роже у управления милиции и даже не оглянулся на того, кто меня огрел, так как имею счастливую способность делая дело, на мелочи внимания не обращать. Во второй раз ударили дважды у Дома учителя, то есть практически принялись бить. Я стал шепелявить, из носа тоже закапало, но не унимался и, как заправский массовик, выводил с возрастающей яростью: «Славься, отечество наше свободное, дружбы народов надежный оплот…»

У почты стояли менты, серенькие с красненьким хранители тел, но за мною уже шла смеющаяся толпа, а тот, кто у Дома учителя мне врезал, на ходу блеял что-то плаксиво-извиняющееся и хватал мою правую своей левой, потому что в правой нес дубину, как символ своего прозрения и того, что никому не уступит чести быть хранителем моего тела. Еще один доброволец. Но классика стремится к триадам, не миновать мне беды…

Менты рассосались. Значит, инструкция — сильно не встревать. Если встревать, то не сильно — на одного, на двух. А тут толпа.

Возле университета заварился стойкий митинг, речи пошли о дружбе, и я со своими фонарями стал не нужен. Кровь не шла, но лицо саднило все больше. Кто-то меня подталкивал к трибуне, и я повиновался, но по кривой, и так незаметно выбрался из толпы.