Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

В этот миг — отчетливо помню — рванул мой фатализм: ни во что не вмешиваюсь, пусть решается само собой.

— Ты что, — задухарился Док, нагнетая оскорбленную невинность до красной черты, — ты мне угрожаешь?

— Будь здрав, — хладнокровно сказал я. — Ставь раком своих баб и не дуйся так, враче, опасно. Листочки оставь. На память об одном из пациентов. О несговорчивом таком. С этого часа, Док, ты более мне не врач, ты разжалован. У сумасшедшего мало привилегий, но одна из них — безумствовать. Second opinion, знаешь такое? Найду другого лекаря, женщину, одинокую и более сговорчивую. Адье, мон шер, бон аппетит!

Отечески потрепал его по плечу и ушел таким быстрым шагом, что догнал он меня уже в самом конце улицы Матюшенко, ррррррррреволюционного матроса, эвон какого решительного и непреклонного.

Мы постояли на углу, врач и пациент, ничего подозрительного, спокойные, благожелательные лица, но теперь уже он говорил, он один, я словно воды в рот набрал. Тут я и совершил промах: так собрался на молчании, так пересосредоточился, что, черт меня возьми, практически не помню его примирительного блеянья, а, главное, тона, а еще главнее выражения лица. Старался на него не глядеть. Слабость естественная, но непростительная. Глядеть надо было. В упор. Пусть бы он глаза отводил. Глядеть и слушать. Молча, без выражения. Я потерял решающую минуту. Остальные три-четыре не потерял, но было уже поздно, он сгруппировался.

В общих чертах, он молол о том, что не только я рискую, это, дескать, мое личное дело, но он рискует своей профессиональной репутацией: после лечения сильнодействующими препаратами пациент все еще настроен критически… Ну да, по идее я должен стать тихим идиотом со склонностью к бессмысленной болтовне (см. начало, о моей справочке), вот тогда с его репутацией все обстояло бы как нельзя лучше. Я смолчал. Но если я настаиваю… Смолчал… тогда черт со мной, он передаст это просто так, в виде иллюстрации моего образа мыслей и способа их изложения.

Поступай, как подсказывает тебе совесть врача и гражданина, сказал я и ушел.

Дело сделано. То, что упустил, упущено. Что ухватил, сложено в памяти на будущее. Ибо в жизни сей нет друзей. Есть враги действующие и враги потенциальные — так называемые друзья. (Вот к чему приходит закоренелый идеалист после головомойки в двух мирах. Нет иного способа сохранить идеалы, как умереть молодым. Иначе, сохраняя идеалы, теряешь здравый смысл. Тот, кто пытается сохранить идеалы насильственно, глупеет.)

И при этом, скажет Критик или даже ты, Эвент, этот Американец старается убедить нас, что верит в человека!

Ну, конечно, досточтимые. Верую. Иначе и вере в Бога конец. И в душу. И в мать. Таковы уж противоречия моей натуры. И вашей. Поковыряйтесь в себе, убедитесь.

Но что это? Какая нечистая сила занесла меня на Собачью горку? Здесь почва истоптана лапами доброго моего пса, здесь размытые склоны задворков, лопухи и будяки, неслышно проворачиваются флюгера на трубах пивзавода, здесь бегали мои дети…

Уносить ноги и остаток этого дня какой там остаток еще только два часа пополудня а я сегодня не могу именно сегодня не могу навещать моих покойных друзей и не потому что сегодня четверг неприсутственный день напротив по гороскопу это мой день потому и к Доку вылупился именно сегодня но не могу не могу не могу я на кладбище живые нужны а их нет у меня никого нет и нет той кому хотел бы положить голову на колени чтоб пожалела хоть по обязанности и не к кому прийти в тепло жилища и сказать вот я усадите меня и поговорите же со мною по-человечески, люди!

В кармане брюк нащупываю пресловутый ножик, купил его не где-нибудь, в Швейцарии, и однажды чуть не вскрыл себе вены его маленьким и острым, как бритва, лезвием, но сейчас трогаю как талисман, чтобы ощутить в руке частицу былого, взвешиваю в горсти и поднимаю к тучам твердеющий взгляд. Что было, то было. Этого, пока жив, у меня не отнять. А впредь делай все сам, без помощников, но и без сообщников. Балалайка бежал, бросив свой пай. Перед лицом закона оно к лучшему. Нет преступного сговора с другими лицами. Свидетелей нет. Значит, и предателей. Расследование будет продолжено. Первый вариант замысла не состоялся — пусть! Придумаю новые варианты. До возвращения в титскую жизнь — если и оно не провалится, — мне предстоит еще провернуть «Операцию без бороды».

Но это — особ статья. Пока — прочь с этого места, и пусть поскорее мелькает под ногами знакомый булыжник улицы Злотой, он все такой же, серый в ведро, зеленоватый в дождь, во дни Долины смерти город здесь кончался, Долина его продлила. Прочь, вдоль по-пизански смело наклоненного кирпичного забора, памятника новой эпохи, уже не башню — забор поставить не могут, забор высокий, как собор, а за ним завод гвоздильный, за забором капитальным листья-травы не резвятся, как положено заборам, но могучие машины там бухтят бесперестанно и из заключенных хрупких гвозди крепкие куют, он стоял, стоит и будет он стоять… надежен статус гвоздильной тюрьмы, а то всем хорошей жизни хочется, поумнели, не хотят гвозди гвоздить, но управа на всех найдется, мы вас и задаром заставим, на худой конец парламент примет нам любой закон, чтобы сунуть за решетку и превратить бухгалтера в гвоздильщика, дамского мастера в гвоздильщика, частника в гвоздильщика, хватит о сказках мечтать, жизнь есть суровая быль, гвозди делать, руду копать, плотины наворачивать, это вам не Запад, где гомики без боязни предаются друг другу, еще и права качают при их-то безработице и обилии свободного времени, дадим вам вкусить, подсечься, а там не взыщите, смысл жизни в идее, и нет смысла выше, вот и гвоздите, и теперь уже не гвоздильный завод пыхтит за оградой с пущеной поверх колючей проволокой, там секретного куют за свободно конвертируемые доллары, а секретность полная и утечки информации никакой, да и гвозди просто так, для масс и отвода глаз, ибо после всех дел лагерь строгого режима остается основной производительной силой титского общества. И наиболее свободной его зоной. Извращайтесь и развращайтесь, who cares, лишь бы вкалывали…