Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Да-да, это хорошо, но чем вооружиться, чем похерить страх, ведь страшновато, а там за дверью — что?

Это мы обсудили. Вооружись яростью. Ты ведь знаешь, какого рода твари здесь, вооружись же яростью, и пусть она вскипает, как волна!..

Таким вошел я в кабинет.

Подпишите о неразглашении, хмуро сказал подполковник. Там ваш родственник намолол ерунды, я к этому отношения не имею и отвечать не хочу. Распишитесь тут, тут и вот тут, и еще здесь, да, и здесь ну это пустяки когда в Штатах дом покупаешь или там машину уж столько приходится подписывать рука отказывает уже и закорючки вместо подписи получаются и вот вам и вот и вот и только-то было дела? и столько мыслей? и стоило это такого беспощадного анализа и прозрения собственной жизни?

Караульный внутренней службы по-прежнему у двери.

Не помог бы мне маникюрный ножик.

Но он был. Спасибо ему.

«Что такое поэт? Это несчастный, который в сердце своем хранит глубокую муку, но чьи губы устроены так, что стоны и вопли, проходя через них, преобразуются в чарующую музыку. Его судьба подобна судьбе тех незадачливых жертв, которых тиран Фаларис заключал в бронзового быка и поджаривал на медленном огне; их крики не могли достичь тирана так, чтобы пробудить ужас в его сердце; когда они достигали его ушей, то звучали, как сладчайшая музыка. А люди толпятся вокруг поэта и понукают: «Ну же, мы ждем новых твоих песен», и это равнозначно тому, чтобы сказать: «Пусть новые страдания измучат твою душу, но пусть губы твои останутся такими же; ибо вопли только расстроили бы нас, но музыка! музыка восхитительна!»

Серен Кьеркегор. Перевод с английского, датского не знаю.

Если бы я не был врагом эпиграфов, взял бы эту фразу эпиграфом к своей туалетной рукописи.

Кьеркегор остался мне от эмиграции. Через океан перетащил его книги. Стоят на видном месте, рядом с Библией. Кьеркегор на английском, Библия на русском…Читать на хибру не выучился, довольствуюсь переводом, благо боговдохновенный.

Слово «перевод» в русском языке многозначно. Предпочтительное его значение для миллионов людей — перевод денег по почте, или почтовый чек. Таким путем издательства пересылают гонорары своим авторам, а о гонорарах существуют бессмертные строки Царика: «Гонорар не гоноррея, получайте поскорее».

Перевод с иностранных языков дело тоже денежное. Второй Поэт эпохи, когда стихов его не публиковали, книг не издавали, а жить надо было, не умирать же на глазах у эдаких ублюдков на радость им, зарабатывал на жизнь переводами, одарив нас Шиллером, Шекспиром, Бараташвили и не знаю кем еще и одновременно переводя свое время если уж не в собственное творчество, то хотя бы в деньги. Деньги за искусство перевода. Переводили, конечно, и Пушкин, и Лермонтов, но в силу потребности поделиться с соотечественниками поразившими их строчками из Пиндемонти, Гете, Гейне… В наше время потребность в этом деле все еще есть: технический перевод, медицина, клубничка всякая… Мне бы по возвращении за это взяться — горя бы не знал. Жену бы новую завел, мебель румынскую пряного посола… Пряный посол, посол Советского Союза, посол ты на хутор бабоцек ловить…

Эх, о чем я болтаю… Болтаю, шляясь по улицам моего города в прозрачно-пасмурный день… Болтаю о предметах, пусть даже небезопасных для души, но далеких от злобы дня. Дни злобные вновь проступили на моем горизонте. Страшная штука жизнь, и в нее-то я нацелился вернуться из неприкаянного своего беззлобия. Ну, относительного беззлобия, скажем. Абсолютное достижимо лишь на выходе — если повезет…

Но ведь это уже решено, не так ли? Решено и подписано, не так ли? И эссе выправлено и вручено Доку, не так ли? Так о чем же опять? Если сделан разумный шаг — убежден, что это так, — тогда и рассусоливать не к чему. Если же сделал глупость, то надо определить — по чьему наущению? Не знаю никакого сатаны, ни чертей и дьяволов, хоть и поминаю частенько. Возможно, кого-то искушает дьявол, это его, искушаемого, дело. Меня искушает Бог. Вправе ли я отказаться от высочайшего искушения?

А день-то какой… В день совершеннолетия мой добрый дядя, впоследствии убитый Людоедом за несанкционированный сбор материалов к книгам о долинах смерти и взгорьях подвигов, подарил мне настенную тарелку Мейсенской работы. Тарелка посвящена была какой-то годовщине какого-то выпуска какой-то там саксонской политехнической школы, но изображала угловое пятиэтажное здание, увенчанное куполом барокко, привычным в нашей старенькой Европке, а над куполом облака. Всего два цвета в рисунке — белизна фарфора и разной густоты кобальт, — но пейзаж удался на славу. Уж не знаю, так ли замыслил художник или это случайно у него получилось, но тарелка дивно изобразила флегматичный старо-европейский день былого, навеки уходящего в небытие климата. Такие дни, выпадающие все реже, я стал называть днями Синей Тарелки. В эти дни солнце за облаками, их подошвы окрашены синим, отсвет ложится на города, и села, и прочие пейзажи и словно усиливается сквозящим в просветы между облаками синим ветром, сухим и режуще-чистым. В такие дни хорошо видны дали, все дали, кроме собственного прошлого, разумеется. Видны синие горизонты с куполами церквушек, с притихшими хуторами, с лентами тропинок и дорог. На ближнее синеватый свет фильтруется сквозь облачные щели особенным каким-то образом и выделяет детали, никогда не явленные глазу: полустертые временем завитки лепных карнизов, замурованные арки в стенах, текстуру самих стен и пронзительное отражение неба в веренице оконных амбразур. Окна словно заглядывают в небо снизу вверх: что же, дескать, дальше?