Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Ох, это состояние… Виски сжимает, затылок ломит, в груди ком, лицо в паутине… Такое состояние предшествует клинической смерти, а надо жить, некуда деться. Не умирать же на глазах у эдакого дерьма.

— Это надолго? — спрашиваю. Дурацкий такой вопрос. Страж идет сзади, даже руку в карман не сунешь.

— Там скажут.

— Мне надо в туалет.

Я отошел к стене и остановился так быстро, что он по инерции сделал еще шаг и оказался лицом к лицу со мной. Если дело так плохо, что и в туалет не пустят, тогда уж все равно.

— Мне в туалет надо, понял? В сортир. И прошу обращаться со мной на вы, я не заключенный под номером, поняли?

Это «понял» и «поняли» я употребил одно за одним не намеренно, но как-то они на него повлияли. Никто не желает даже с крысой осложнять отношения так, чтобы не оставить ей выхода: крыса прыгнет в лицо. Он неразборчиво выматерился и сказал: там будет по дороге.

В туалете не засиживался, только открыл свой острый, как бритва, маникюрный ножик и переложил в правый карман. Зачем? Видно будет. Девиз штата Нью-Хемпшир, там я когда-то недолгое время работал: «Живи свободным или умри».

Страж распахнул дверь, я увидел стол, ни единого предмета на нем, понял, что стулья привинчены к полу, что здесь в любой момент все в боевой готовности, номера не проходят, нарушения воздушного пространства невозможны и шансов у меня нет. Дверь захлопнулась, я не услышал удаляющихся шагов конвоира, он остался в коридоре. Со стены на меня глядел все тот же шибздик, который у них здесь вместо бога, а под ним стоял громадного роста детина в подполковничьих погонах.

— Здравствуйте, — сказал я. — Чем могу быть полезен?

Подполковник расстроился. От внезапного вызова и провода по коридору он, наверное, ждал большего. Но и я не переиграл и сдержал рвавшееся с губ: «Не угодно ли вам предложить мне присесть?» Нарываться не стал. Ну, а страх, что поделаешь, он был, конечно, но не того размера, чтобы с ним не справиться. И причиной… Вот снова мишень для каждого стрелка. Ибо речь снова пойдет о роли туалетов в моей жизни.

Исток моего самообладания — трехминутная пауза в туалете.

ТРИ МИНУТЫ МОЛЧАНИЯ. Люди живут и умирают. Вопреки установившемуся мнению Двум смертям не бывать, а одной не миновать, первая часть отчаянной поговорки не совсем стала верна. Новая отрасль медицины — реанимация (сделала смерть источником некоторого не очень точного, но все же познания. Титские медики проделали определенную работу в этой области, опрашивали возвращенных к жизни людей — что они испытывали там, за порогом?

Опрашиваемые разделились на три категории.

Одни ничего не помнят и ничего не могут рассказать.

Другие помнят все, но не желают беседовать. Похоже, что затаили впечатления как сугубо интимные и не желают делиться ими.

Третьи помнят и рассказывают. Перед ними в последний миг с невероятной быстротой прокрутилась лента прожитой жизни. В отличие от снов, это всегда была цветная лента.

Так прокрутилась моя жизнь за три минуты в тюремном туалете.

Я увидел себя мальчиком, с обожанием взирающим на взрослых. Конечно, зачат я непорочно и семья моя — явление во Вселенной бесподобное.

Блаженны дети, умирающие в этой вере. Почему Ты не прибрал меня тогда? Я улетел бы на небо.

Потом увидел юношей, влюбленным до самозабвения. Обычно из этого состояния выходят по достижении житейской зрелости. То ли я не созрел, то ли что еще, но из этого тоже не вышел.

Потом увидел себя заботливым отцом. Но заботливость умелости не означает. А как уметь воспитывать, когда во все суется держава и своим авторитетом заверяет, что это хорошо…

Что потом?

Счета.

И деньги, чтобы оплатить счета.

И опять все сначала.

А любовь? Куда она делась? Чего ради тащу это? Зачем я нужен в одиночестве и без любви?

И в какой-то момент меня это огорошило.

Нить жизни опутала горло. Я разорвал ее, чтобы не умереть от злобы. Не такой смертью желал я умереть.

Так вот же она!

Вот, сказал я себе, вот миг! Ты лучше, чем средний обитатель планеты, приготовлен к мысли, что не будешь жить вечно. И к тому, что нет ничего, происходящего с другими, что не могло бы произойти с тобой. Зато, даже разуму вопреки, веришь, что мир уцелеет, новые люди родятся, и рыбы, и саранча, и белый свет пребудет, прекрасный, как смех ребенка. Я старый сатир, мне давно туда дорога, чего дрожать и упираться? И не такие люди умирали! Заветные встречи ждут меня в конце этого мрачного коридора, за черной дерматиновой обивкой. Они ждут каждого, кто падает лицом вперед. В славном деле, даже в неудачном. Мир пребудет вовеки. И, хоть обухом меня по голове, верю: в нем ничто не пропадает.