Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Как бы то ни было, народоволец Александр Ульянов был казнен в 1887 году, уже после скоропостижной смерти Ильи Николаевича, последовавшей до всех перипетий. Александр несомненно был бы помилован: черт-те что, семейство вознесено царствующим домом, юношу вовлекли по неразумию…

Тем не менее, внук пророка просить о помиловании отказался.

Вот на каких примерах нас воспитывали — Хесю, меня…

Общество было шокировано, от Ульяновых отвернулись.

Поплатится общество. Младший брат отличался редкой даже для человека злопамятностью. В революцию он пошел — мстить!

Александр Ульянов был гениально одаренный юноша. Крайне честолюбивый. Младший брат его боготворил. Подражал во всем, до вкусов в еде. Проигрывая в шахматы, страшно переживал, но и гордился братом. Впоследствии тот, кому Владимир проигрывал в шахматы, становился его личным врагом.

Между тем, никаких оригинальных общественных идей Владимир не генерировал, мыслителем не был и писал «Что делать?», имея в виду как. Но понимал, что с этим в вожди при Плеханове не вылезть. Став главой фракции, самой тупой и безграмотной в партии, ибо состояла из местных функционеров с местническим же кругозором (типа токаря Калинина), он сообразил, что может сыграть на механическом большинстве. Тогда, рискуя рассудком (что документировано женой, засвидетельствовавшей нервное истощение в результате именно этой работы), оперируя чуждыми, даже враждебными ему категориями, с натугой, в непомерном напряжении, он нацарапал философскую брошюрку. В название вынес самые громкие слова, какие знал. Эти слова, эта брошюрка внушили священный трепет токарю Калинину и иже с ним.

Владимир Ульянов писал для гонораров, состояния жены Нади и доходов с Кокушкино не хватило бы на жизнь в эмиграции. Но эту якобы полемическую брошюрку никто публиковать не стал, и он издал ее на собственные деньги.

Большинство, естественно, элитой партии вовсе не было и давало Владимиру преимущество лишь на съездах. Между съездами элита брала верх над честолюбцем. Основой разногласий было то, что элита полагала, будто революции совершаются для людей. Исключить бы их всех, краснобаев, из партии, их не переспоришь. А трибуном-то Ильич и не был, он был человек дела (как Сталин и Норьега.

При сложившемся раскладе единственным шансом для него был раскол партии, что он и совершил без колебаний. По написании своей квазифилософской брошюрки у него явились основания зваться теоретиком, отцом нового течения. Путем раскола шел он всю жизнь, начиная от Второго съезда, переиграв противников умением вступать со злейшими врагами во временные союзы, которые и разрывал в удобное для него время. Выиграл бы он и последнюю партию против верного своего ученика, если бы не роковой приступ сифилиса (см. письма профессора Розенгольца, восхищенного терпением»… с каким В.И. переносил мучительные процедуры»), пресекший союз с этой проституткой Троцким. Сифилис Владимир по голодности и неопытности подхватил в каком-то из борделей Мюнхена, едва покинув Россию, и это, конечно, случайность или может рассматриваться как таковая.

Мысли меняют направление и переходят к предмету, далекому от протухшего вождизма. Напротив, здесь имеет место цветущая плоть. Плоть, которая впервые, кажется, со времени зарождения, кудряво скажем, наших отношений, не вожделела меня. Мне-то в моем возрасте и вовсе не к лицу проявлять вожделение, которое я все же, к стыду своему, проявляю. Словом, придя в очередной раз и меланхолично покормив меня обедом, Анна вместо того, чтобы стелить постель, стала листать книги. Тебе поручили выяснить направление моих мыслей? (Эвент, я гадость…) Чого, рассеянно спросила она. Ничего, эти книги пока слишком сложны для тебя, сказал я, сердясь на себя самого, стели-ка постель. Она послушно принялась за знакомую работу, но, когда я раздевал ее, — иногда балую — сказала, что некоторые из книг видела у Мирона.

— Ты знаешь, что Мирон был у меня?

— Ну да, — сказала она непонятно и вдруг закрылась руками. — Ой!

— Что?

Она затрясла головой, ничего не объяснив, и обняла меня.

— Что такое? — Не отвечая, зарылась в меня лицом, обнимая изо всей силы, и я догадался, что между нею и сыном произошло что-то, изумившее ее, чему она до сих пор не могла найти объяснения. Я понял это и не стал допытываться. Разговор перешел на Мирона, и я услышал такое, что обычная программа улетучилась напрочь. Ночь мы с Анной проговорили, лежа лицом к лицу, и уснули на рассвете, обнявшись по-братски…