Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

Не знаю, как я выглядел в тот момент. Казался удивленным, вытаращил глаза, помрачнел или не повел и бровью. Во всяком случае, «папа тру» вел себя так, словно в том, что он сказал, не было ничего необычного. Из гордости я повел себя так же. Но чувствовал, как в душе нарастает досада, и понял, что вскоре она превратится в нечто более опасное.

Мне бы тут же повернуться и уйти. И пусть кричит, зовет, умоляет меня остаться, простить за все эти годы, за то, что бросил. Но я понимал, что он этого не сделает. Столько лет без меня обходился, и единственное, о чем подумал, увидев, — это сапоги.

Я остался и знаю почему. Хотел, чтобы он хоть раз, хоть один разочек обнял меня.

— Ну, пойдем домой, на Корсгаде, поедим, — сказал он.

Это что, сумасшествие? Корсгаде! Расмус, Эсбен — и Альберт! Где-нибудь, наверное, и Эльсе имеется? Я словно в пропасть заглянул. Здесь, под пальмами, мой папаша воссоздал семью, к которой когда-то повернулся спиной. Может, я и смог бы примириться с его предательством, если б он начал совершенно новую жизнь. Не знаю. Но это!

Вот рядом ходит темнокожий пацаненок, призванный изображать меня. А я кто? Черновик, набросок?

Я не испытывал теплых чувств при виде мальчишек, бегущих за «папой тру». Они были моими сводными братьями, но я этого не чувствовал. А чувствовал лишь внезапно и бурно нахлынувшую горечь. Теперь стало ясно, что имел в виду Генрих Кребс, предостерегая меня, — о да, даже сарказму его я теперь рукоплескал.

Я видел мускулистую спину над ярким саронгом. Мой отец! Нет, он не мой отец. Он отец этой чернявой мелкотни. Нас более не соединяют узы крови.

Я поглядел на красную пыль под ногами, на бегающих повсюду кур, плетеную изгородь, валяющихся за ней фыркающих черных свиней, легкие хижины. Я слышал, как ветер шумит в кронах пальм. Когда-то этот звук меня привлекал. Я мечтал о тропических морях. А теперь очутился здесь, воссоединился с отцом, но это не мечта сбылась. Это лопнула надежда. Лучше бы я нашел не отца, а его могилу.

— Папа тру! — крикнул я ему вслед.

Он даже не обернулся.

— Папа тру! — глумился я. — Так ты учил тебя называть. А сам-то ты знаешь, что это значит? Папа тру — это «мой настоящий отец». Но что ты за отец? Ты — один сплошной обман!

Вот тут мне повернуться бы и уйти.

Но я отправился за ним в хижину.

Он крикнул что-то — как я понял, потребовал еды себе и гостю. В дверном проеме возникла женщина. Я не смотрел на нее. Не хотел ничего знать. Знала ли она обо мне, я тоже понятия не имел. Так мы и сидели, ждали. А дети стояли вокруг.

Лаурис снова посмотрел на мои сапоги.

— Отдай их мне! — сказал он.

— И не мечтай!

В этих словах выразилось все мое разочарование.

— И не мечтай! — повторил я.

Он растерянно на меня посмотрел, словно отказ стал для него неожиданностью.

Впервые я взглянул ему в глаза. И увидел в них странную апатию, и понял, что он погиб. Он больше не был моим отцом. Но не был и Лаурисом Мэдсеном. Он все оставил позади, включая нечто находившееся внутри его самого. Я понял: все эти имена, которыми он щедро наделил детей, — не более чем отчаянная попытка ухватиться за то, что он утратил.

Злость уступила место ужасу. Мне захотелось встать и уйти. Я огляделся в поисках рундука, который до этого поставил на землю, но его нигде не было видно.

— Сапоги, — повторил Лаурис.

К нему вернулся командный голос. Но я уже видел в его глазах нечто другое и даже бровью не повел, продолжая оглядываться в поисках рундука, пока не заметил его возле изгороди. Мальчишки притащили рундук к свинарнику и пытались открыть, похихикивая от нетерпения. Старший сунул внутрь руку и пошарил.

И тут он застыл. Совсем затих. Вытаращил глаза, словно увидел ядовитую змею, и дико завизжал. Его братья разбежались во все стороны. Над деревней зазвучало слово, значения которого я не знал, но легко мог догадаться.

Лаурис застыл, апатия в его глазах уступила место страху.

Не могу объяснить как, но я тут же понял, что происходит в этом затуманенном мозгу. Мальчик увидел Джима, и Лаурис решил, что я — подлый убийца, расхаживающий с головами своих жертв в рундуке. Может, даже подумал, что я пришел отомстить.

Это было настолько безумно, что я засмеялся. Я хохотал потому, что был в отчаянии, и потому, что иначе завыл бы от боли, как зверь.

Но как же мой смех должен был звучать для отца?

Застыв от ужаса, он вытаращился на меня. А затем пополз в пыль, пятясь задом, как рак. Решил, что я торжествую, что мой смех предвещает близкую месть. Дрожал от страха, бедный; тень прежнего человека.