Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

Я проснулся ночью оттого, что кто-то осторожно взялся за дверную ручку. Ручка пошла вниз, затем вверх. Вскоре я услышал, как скрипнула половица на веранде. Затем вернулась тишина, и я провалился в сон.

Утром меня разбудил стук в дверь. Я сонно ответил. Снаружи стоял слуга со стопкой аккуратно сложенной одежды. А еще он держал в руке пару высоких сапог.

— Ваша одежда, маста, — произнес он и исчез.

Я развернул одежду и уставился на нее с удивлением. Одежда была моя, но не та, в которой я провел предыдущий день. Это была моя выходная одежда: темно-синие брюки и китель, белая полотняная рубашка с воротничком, серые шерстяные носки, заштопанные моей рукой. Сапоги принадлежали «папе тру», те самые, что я таскал за собой по всему миру. Я был уверен, что немногочисленные пожитки мои пошли ко дну, когда плот опрокинулся в бухте Апии. И вот теперь держал их в руках.

Я оделся и натянул сапоги. В последний раз я надевал их много месяцев тому назад. На жаре они казались тяжелыми и неудобными. Ноги болели. Я вошел в столовую, где Генрих Кребс ждал меня завтракать. Одет он был безупречно, свежий цветок гибискуса в петлице, волосы напомажены. На скатерти стоял мой рундучок. В этой чистой комнате он походил на большое пятно плесени. На нем имелось мое имя. Я сам его написал.

— Вчера вечером вынесло на берег, — сказал Кребс. — Слуга нашел.

Я промолчал.

— Полагаю, мумифицированная голова не принадлежит к членам вашего семейства?

— Нет, — ответил я. — Его зовут Джим.

— О, это все объясняет. Он тоже из Марсталя?

Я покачал головой и решил, что будет лучше воздержаться от ответа.

— Вы чрезвычайно интересный молодой человек, Альберт Мэдсен, — сказал Кребс, взглянув на меня поверх чашки, — чрезвычайно интересный.

— А вы без спросу роетесь в чужих вещах.

И тоже поднял глаза. Надеясь, что он не заметит, насколько я переполошился.

— А по-другому ничего не узнать, — заметил он, не отводя взгляда.

— А что вам так хочется узнать?

— Многое, — ответил он. — Вы выползли из прибоя как русалка, один-одинешенек на свете, рассказали мне историю о том, откуда вы да кто вы. А историю-то вашу никто не может ни подтвердить, ни опровергнуть.

— Мое имя стоит на рундуке.

— Рундуке, в котором лежит мумифицированная голова. Белого человека.

Я потянулся за серебряным кофейником.

— Это дело личное. Вас не касается.

— Нет причин так кипятиться. Вы абсолютно правы. Меня это не касается. И кстати, могу заверить, что ваш друг не пострадал от пребывания в море. Поразительно, не правда ли?

Кребс помешал кофе ложечкой. Я не мог его понять. Он играл со мной, и мне это не нравилось.

Мой хозяин склонил голову набок, пристально на меня посмотрел и внезапно принялся насвистывать незнакомую мелодию.

— Такой неприступный, — сказал он, как бы обращаясь к самому себе, — такой молодой, такой сердитый и крайне неприступный. Как грустно.

Он покачал головой и, как бы сожалея, поцокал языком.

Затем продолжил:

— А самое примечательное — это ваш интерес к тезке. Понимаете ли, ваш интерес — и в этом я совершенно спокойно могу вас заверить — никто в Апии не разделяет.

После этих слов Кребс внезапно встал:

— Ну что ж, нам пора.

Он кивнул на рундук, так и стоявший на столе:

— Вам лучше забрать его. Я так понимаю, вы будете жить у вашего… — Он сделал паузу и со смаком произнес: — Друга.

Я растерянно кивнул. Так далеко я не планировал. Но Кребс, наверное, прав. Я должен жить у отца. Пятнадцать лет спиной к семье. Я постучу по этой спине. И он обернется и предложит мне у него пожить? Я снова забеспокоился. Как все непродуманно. Да, карту для этой фазы путешествия я не проложил.

Я встал, взял рундук.

— Разумеется, вы будете желанным гостем в моем доме в случае, если пребывание в доме вашего друга окажется вам не по вкусу. Буду только рад возобновить наше знакомство.

Кребс театрально поклонился и указал мне на дверь.

— Вы умеете ездить верхом? — спросил Кребс, когда мы вышли с веранды.

Нас ждали две оседланные лошади.

— Могу попробовать, — ответил я и, сунув ногу в стремя движением, которое, как я надеялся, производило впечатление привычного, запрыгнул в седло. И чуть не сполз с другой стороны. Избитое тело болело. Рундук я приторочил к луке.

— Вы прекрасно держитесь, — сказал Кребс, посмотрев оценивающе.

Слегка хлестнув свою лошадь, он пустил ее шагом. Я последовал за ним, как мог. Одетый в белое слуга трусил рядом. Как я понял, он бежал со мной рядом, чтобы вмешаться, если лошадь вдруг доставит неопытному ездоку какие-то неудобства.