Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

Порывом налетел ветер, завыл высоко в верхушках кокосовых пальм. Я моментально поднял глаза. Большие пальмовые листья раскрывались и закрывались, как анемоны под водой. В одной из крон сидел мужчина. Я видел его какую-то долю секунды: белого, с обнаженным торсом, с густой седой бородой, — и листья тут же снова сомкнулись, словно пальма была его домом и он затворил двери от любопытных взглядов.

На миг я усомнился, не померещилось ли. Больше всего мне хотелось проигнорировать странное зрелище, которому место было во сне, а не в реальном мире.

Кребс тоже видел. Он остановил лошадь и обернулся ко мне:

— Вот мы и на месте. Мне пора возвращаться.

Рукой он сделал знак, чтобы я спешился.

Я взялся за рундук. Кребс наклонился и протянул мне руку:

— Надеюсь, вы не пожалеете. Мой дом для вас открыт.

Он пожал мне руку и повернул лошадь. Затем обернулся и посмотрел на меня. На лице засияла насмешливая улыбка.

— Удачной встречи с отцом.

Он пришпорил лошадь и галопом ускакал прочь.

Я остался стоять с рундуком под мышкой. Дети глазели, но, поскольку я не реагировал на их галдеж, они постепенно замолкли и уселись вокруг в надежде наконец удовлетворить свое любопытство. Из близлежащих хижин выглядывали женщины. Мужчин видно не было.

Подняв глаза, я посмотрел на пальму, где мельком видел мужчину, который вполне мог оказаться моим «папой тру».

Мне было неловко и жарко в слишком теплой одежде и высоких сапогах. Задрав голову, я крикнул:

— Лаурис!

Не «папа тру». Не смог себя заставить. На мой взгляд, все это и без того было странно, и я не имел ни малейшего желания, стоя на земле далекого острова, взывать к отцу.

Реакции не последовало.

— Я видел тебя! — крикнул я. — Я знаю, ты там!

Я разозлился, мной овладела ярость. Но ярость того рода, что не умеет найти себе выхода.

— Спускайся! Ты же не обезьяна, черт тебя подери!

Я услышал свой собственный голос со стороны и испугался. Я говорил с ним, словно был капитаном «Летящего по ветру», а он — простым канаком.

Листья затряслись. Из них вылез человек, кряжистый, бородатый, вокруг бедер — цветная юбочка, какие носят туземцы. Если бы не светлая кожа и седая борода, я принял бы его за канака.

Большими руками он обхватил ствол. Босые ноги прочно стояли на шероховатой поверхности. Такой техникой лазания пользовались туземцы. Он как будто шел по стволу. Со стуком приземлившись, он встал передо мной.

И уставился на мои ноги.

Я разглядывал его лицо, заросшее густой бородой. Если сомнения и были, то теперь они исчезли. Не могу сказать, что узнал его через столько лет, — чего стоят воспоминания четырехлетнего мальчика? Но я узнал в нем себя. Нечасто мне приходится смотреться в зеркало, и, если бы кто-нибудь попросил меня описать собственную внешность, мне бы не только слов не хватило, но и интереса к этому вопросу. А в тот момент я очутился лицом к лицу с собственным отражением. Время оставило след на лице моего отца. На впалых щеках пролегли глубокие складки, от глаз разбегались мелкие морщинки, похожие на птичьи следы на мокром песке. Но это был я. Мы были отцом и сыном, и я понял, как Генрих Кребс об этом догадался: простая наблюдательность.

Я не знал, что сказать, что сделать.

Молчание нарушил «папа тру». Он оторвал взгляд от моих ног и поднял глаза:

— Я вижу, ты привез мои сапоги.

— Теперь они мои, — сказал я, сжав зубы, так же твердо, как Лаурис, а он продолжал на меня смотреть.

Единственное, о чем я думал, так это, что ни за что на свете не отдам своих сапог.

Он произнес несколько слов на языке туземцев, и три мальчика из сидевших вокруг меня детей встали.

— Поздоровайся с братьями.

Неясная улыбка скривила его губы, спрятанные в зарослях бороды. Он по очереди показал на мальчишек пальцем:

— Расмус, Эсбен.

Перед тем как назвать младшего, который предположительно был того же возраста, что и я, когда отец нас бросил, он поколебался.

— Альберт, — произнес он наконец.

Что он сказал мальчишкам, не знаю. Ни один из них не сделал попытки познакомиться со мной поближе, а он не настаивал. Дети снова подсели к своей компании и зафыркали.

До меня не сразу дошел смысл его слов. У него явно была другая семья. В которой он не только родил трех сыновей, как в старой. Он назвал их нашими именами. Все это показалось мне сном, глупым злым сном. Но я тут же подумал, что если это и сон, то он слишком уж затянулся. Пятнадцать лет, ровно пятнадцать лет прошло с тех пор, как «папа тру» нас оставил. Сон поглотил мою жизнь, перепутал день с ночью, и я больше не знал, чему принадлежу — свету или мраку.