Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

На ход истории они не повлияли. Никто их не вспомнит. Ни американцы, ни англичане, ни немцы не стали победителями в войне за Самоа. Победителем стал Тихий океан.

Лаурис ходил среди насквозь мокрых трупов, лежащих на песке лицом вниз. Почему их положили именно так, никто не знал. Может, страшно было видеть столько мертвых лиц сразу. Вчера еще они готовы были стрелять друг в друга. А теперь не понять, кто немец, кто американец, кто англичанин. Лаурис загибал пальцы, как будто считая, и настроение его поднималось с каждым очередным трупом.

— Я увидел его и решил, что теперь-то он спятил не на шутку, — сказал Петер Клаусен.

В то утро он тоже был на берегу. Но не считал мертвых, как Лаурис. Петер Клаусен считал живых. В каждом из них он видел будущего покупателя, поскольку объединенный флот трех наций был разнесен в щепы и провиант пропал вместе с частью экипажей.

— К счастью, выживших было больше, чем утонувших, — заметил он.

Мы не поняли, что имеется в виду: было ли это счастьем для потерпевших или для его предприятия.

Во всяком случае, катастрофа в Апийской бухте стала поворотным пунктом для его фактории.

— Понятно только, — говорил Клаусен, возвращаясь к рассказу о Лаурисе, — что если он когда и тронулся рассудком, то теперь разум к нему вернулся. Стал ли он прежним, не скажу, я ведь не знаю, каким он был раньше. Но Лаурис появился у моих дверей и спросил, чем может помочь. Это было что-то новенькое. Раньше он приходил, только когда ему что-нибудь было нужно, а ему всегда что-то было нужно. Работать-то он не работал. Поймите меня правильно. Я охотно давал, если находил его просьбы приемлемыми. Обед, чашку кофе он всегда мог у меня получить. Мы все же оба были из Марсталя. Но восторга его общество у меня не вызывало. Ни разу он не сказал мне спасибо, уходя с набитым животом. Но если когда и существовал другой Лаурис, то именно он пришел ко мне с берега мертвых. Я не мог не вспомнить, что когда-то он участвовал в морском сражении на стороне проигравших и после сидел в плену, — унизительный, должно быть, опыт. А тут он словно возродился.

— Лаурис видел задницу святого Петра. Он взлетел на небеса и стоял у райских врат. Но вернулся и наверняка повредился разумом. А кто ж неповрежденным может вернуться с порога смерти? — заметил Малыш Клаусен.

— Ну, об этом я ничего не знаю, — возразил его сын. — Не знаю я, каков ход мыслей у сумасшедших. Но он снова стал своего рода человеком. Раньше пил пальмовое вино, жил с туземцами. Жизнь его была вечной малангой. И белые на Самоа его не слишком уважали. Да и меня они не слишком высоко ставили. Детей ведь я прижил с местной женщиной. И хотя дал им добрые датские имена, их звали полукровками, метисами, а это вовсе не комплимент. Хуже всех в этом вопросе англичане. Но теперь я богатый человек. Поставщик американского флота. Так что мне плевать, как там нас называют. Мои дети унаследуют предприятие, не пропадут… А с немцев малость сбили спесь. Генрих Кребс совсем притих. От Бисмарка в нем мало что осталось. Он снова стал предпринимателем. А Лаурис почти что превратился в респектабельного мужчину. Постриг бороду, бросил пить. Время от времени я доверял ему лавку… Он построил себе смэк, сам сшил паруса. Как какой-нибудь туземец, выходил на промысел в полосу прибоя и возвращался с рыбой. Пришел конец его торчанию на пальме. Как-то я спросил его, не скучает ли он по дому. Глупый, наверное, вопрос. Что может значить семья, которую не видел больше сорока лет? Он помрачнел как грозовое облако, повернулся ко мне спиной и исчез. И я решил: ну все, вернулся к маланге. Но через пару дней он снова пришел и был все тем же «новым» Лаурисом… Однажды он в своем смэке проплыл через проход в рифе. И не вернулся. Лодку не нашли. Большинство наверняка скажет: так пришел конец Лаурису. Но у меня возникла странная мысль, что он отправился на поиски новой жизни.

Альберт так и не пришел послушать рассказ Петера Клаусена. И все же после отъезда Петера мы всё ему пересказали. Альберт молча, не проронив ни слова, нас выслушал. Наклонился и потер сапог рукавом.

— Сапоги остались у меня, — произнес он. — Остальное мне неинтересно.

И встал. Через тридцать лет после возвращения с Самоа он ходил все в тех же сапогах.

Мы не знаем, был ли Херман Франсен убийцей.

Но если был, мы знаем, в чем причина.

Он стал убийцей от нетерпения.

Нам не знакомо уединение. Всегда есть следящее око, слушающее ухо. Каждому из нас молва сооружает памятник. Малейшее необдуманное слово значит столько же, сколько и самая длинная речь, напечатанная в газете. Украдкой брошенный взгляд тут же возвращается обратно и пронзает владельца насквозь. Мы все время даем друг другу прозвища. Кличка — истинное крещение. Тем самым мы заявляем, что никто не принадлежит себе самому. Теперь ты наш, говорим мы тем, кого окрестили. Мы знаем тебя лучше, чем ты сам. Мы видели тебя, и видели больше, чем отражается в зеркале.