Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

Но не такое, как задумывал Йепсен.

Мы не рассчитывали увидеть «Двух сестер» раньше чем через семь-восемь месяцев, когда судно должно было вернуться из плавания к Ньюфаундленду и встать на зимний отстой. Йепсен и Херман вышли в море рано утром. Но вечером того же дня в море показались «Две сестры», идущие в сторону гавани. На причале тут же собралась толпа. Что случилось? Паруса подняты. Дует свежий бриз. Даже на таком расстоянии было очевидно, что судно идет на слишком большой скорости и наверняка столкнется либо с молом у входа в гавань, либо с одним из кораблей, пришвартованных к просмоленным сваям за молом.

Кроме как за штурвалом, никого на палубе видно не было. Когда «Две сестры» подошли поближе, стало ясно, что одинокий кормчий — это Херман, облаченный в желтую штормовку и зюйдвестку.

В какой-то момент казалось, что «Две сестры» врежутся в причал. Но тут Херман движением, не лишенным элегантности, в последний миг повернул штурвал, и судно, избежав столкновения, заскользило всего в каких-нибудь пяти дюймах от причала. Скорость по-прежнему была высокой, и опасность столкновения с пришвартованными в гавани кораблями не уменьшилась.

Не будь ситуация столь загадочной, скорее даже отчаянной, мы подумали бы, что мальчишка рисуется.

И тут от толпы на причале отделился массивный силуэт и одним прыжком очутился на палубе «Двух сестер». Это был Альберт Мэдсен. К тому времени ему уже перевалило за шестьдесят, и он сделал то, что следовало бы сделать нам всем, существенно более молодым. Он заметил, что на борту «Двух сестер» творится неладное. На палубе — один юнга, корабль на всех парусах на курсе сближения.

Мы же глазели на происходящее, словно побились об заклад: удастся ли ему войти в гавань?

Альберт вмешался. Более десятка лет прошло с тех пор, как он последний раз выходил в море, но капитан в нем был жив.

Он пересек палубу и положил руку на плечо Хермана. Херман поднял глаза и сделал нечто, на наш взгляд, бессмысленное. Он замахнулся на Альберта. На вид они были примерно одного роста и телосложения, мальчишка-переросток и старик. На стороне мальчика — сила юности, но у Мэдсена был опыт, и ответ не заставил себя ждать: его знаменитая оплеуха, отправлявшая в полет над палубой рослых мужиков. Херман не стал исключением.

Они не обменялись ни словом. Да и времени на это не было. Альберт схватил штурвал в нескольких метрах от «Эоса», пришвартованного к свае посреди гавани. Развернул корабль лагом, и, когда корма «Двух сестер» врезалась в нос «Эоса», скорость была так мала, что большого вреда не случилось.

Херман уже поднялся на ноги. Он обронил зюйдвестку и держался за пылающую щеку, глядя на Альберта так, словно тот не катастрофу предотвратил, а, напротив, разрушил задуманную им великолепную игру. Он чувствовал себя униженным. И все мы это заметили, когда зашвартовали «Две сестры» и оценили повреждения.

Никто его не ругал. Но никто и не хвалил, хоть он, наверное, этого заслуживал. Ему было всего пятнадцать, и он привел корабль в гавань совершенно один. Может, именно из-за этого все и пошло не так — из-за оплеухи Альберта и нашего молчания. Или в самом Хермане что-то давным-давно пошло не так. Он неверно истолковал молчание звезд в ту ночь, когда глядел на Млечный Путь.

Мы не знаем.

В тот момент нам было о чем подумать, помимо чувств пятнадцатилетнего мальчишки. В гавань вернулся корабль с одним юнгой на борту. А где капитан? Сошел в Рудкёбинге, а Херман угнал корабль?

— Где Йепсен? — спросили мы Хермана, трущего пылающую щеку.

— Упал за борт.

Он произнес эти слова с отсутствующей миной, словно впервые задумался о том, кто такой вообще этот Йепсен.

— Упал за борт? Невозможно упасть за борт между Марсталем и Рудкёбингом при таком ветре.

— Я, может, неправильно выразился, — сказал Херман.

Именно в этот момент мы и заметили его ужасный гонор.

— Я имел в виду, он спрыгнул за борт.

— Йепсен? Спрыгнул за борт?

Нам только и оставалось, что повторять объяснение Хермана, словно стае попугаев. Настолько его слова не поддавались осознанию.

— Да, — ответил он.

И было слышно, как с каждым словом гонор его растет.

— Он же вечно убивался по матери. Ну и не стало у него больше сил терпеть.

Нам захотелось спросить: разве сам он не плакал по Эрне, разве смерть ее была потерей только для Йепсена? Но тут до нас дошло, что Херман потерял мать, еще когда она вышла замуж за Йепсена, и всякий раз, видя безутешность отчима, испытывал лишь презрение. А может, еще мрачно сознавал, что наконец-то все встало на свои места и что в скорби и отчаянии отчима — его утешение. А может, отмщение? Осуществившееся, когда Йепсен прыгнул за борт? Или — но тут мы колебались, ни разу не произнесли этого вслух, но каждый думал про себя, а когда много марстальцев думают одно и то же, то это все равно что сказать вслух — когда Йепсену помогли прыгнуть за борт?