Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— Ой, Марк, только не цитируй! (считает это дешевым позерством).

Как ни странно, в бытовом разговоре среди литераторов полно корявостей, сора, метких, но не к месту слов, не говоря уже о матерных словечках (и целых предложениях), Тарловский тоже вворачивает крепкую ругань, но органично, четко дозировано. Вообще у него образцовая речь, и он подмечает все неточности в разговоре друзей, контролирует их, словно цензор следит за чистотой произносимых фраз, цепляется к каждому слову; если что коробит, морщится и одергивает:

— Не то слово!

Не понимает, балда, что без словесного сора уже не живой разговор, а диалоги для сцены, так же, как человек без недостатков выглядит куклой — об этом уже говорил.

— Представляешь! — страшно обеспокоено говорит мне однажды. — Яхнин сказал, что искренность не обывателя, а художника — это та же сентиментальность. Как тебе это нравится?! Ведь это совершенно разные вещи!

В другой раз, страшно возбужденный, сообщает:

— Я сказал Яхнину, что Токмакова плохо перевела одну вещь, а он сразу набросился на меня: «Она профессионал! Она не может сделать плохо!». Ну, что это такое?! Он, дурак, не понимает, что ремесленник и профессионал — это не одно и тоже, что ремесленник может сделать все правильно, но скучно, как школьное сочинение, а профессионал скучно не сделает. Я ничего не говорю, Токмакова профессионал, но в данном случае поступила, как ремесленник.

Я согласился с разбушевавшимся другом и вякнул что-то, в том плане, что действительно профессионал привык все делать на совесть. Но Тарловский еще долго возмущался, пыхтел, не в силах справиться с разгулом чувств, и все подбирал слова — как всегда, безошибочные, выверенные. Он вообще не говорит, а произносит; чуть что:

— Я не точно выразился, — и поправляется.

Иногда его «правильность», щепетильность к словам раздражает, ведь он даже поход в магазин рассказывает как мольеровский монолог. Но случается, выдает и каламбуры, типа:

— Конец света для каждого наступает самостоятельно. (Вероятно, хотел сказать «отдельно»).

Надо отметить, «учителя» Тарловского (и Кушак, и Мазнин, и особенно Мезинов) по возможности подкидывали ему работу (литературную обработку разных произведений «полуфабрикатов», пересказы-выжимки), в этом он мастак — не случайно Яхнин, несмотря на обширные связи (он оккупировал тучу издательств), ни разу не предлагал Тарловскому пересказывать или адаптировать сказки — похоже, боялся конкуренции. Хотя, нет, однажды сосватал в издательство «Кристина», но как сосватал-то? Сказал:

— Сходи, тебя же там знают.

Тарловский страдает избытком эмоций и, как многие тонкие, уязвимые люди, крайне чувствителен к обидам — попросту жутко обидчив; копит и помнит обиды много лет, можно сказать — он весь нашпигован обидами. Иногда обижается по делу. Одно время он с месяц жил на два дома: с родителями и с нашей общей приятельницей секретаршей писательского Союза Аллой. Однажды Кушак подходит к романтической парочке и бросает:

— …Ну ты, Алка, отличница! Сделала из Марка полноценного мужика… До тебя он ничего не мог.

Был случай, когда Мазнин с Кушаком не пришли на похороны его матери, хотя накануне обещали и Тарловский на них рассчитывал (они, видите ли, зашли выпить в ЦДЛ и «набрались»). Ясно, поступили по-свински, гнусно.

А Яхнин однажды и вовсе отмочил номер:

— Представляешь, — рассказывал мне Тарловский, — мать умерла, сижу без денег, а Яхнин звонит и, изменив голос, говорит: «Тарловский, вы получили денежную премию?» — и гогочет — «Ты что, меня не узнал?».

Яхнин умник, но и у него случаются проколы. Спустя несколько дней мы выпивали в ЦДЛ и Тарловский пошел в туалет. Яхнин ему вслед брякнул:

— Что пошел мамочке звонить?

Мы на него зашикали, и он стушевался:

— Язык мой — враг мой.

Особая нелепость — Тарловского обидела поэтесса и теперь издатель С. Пшеничных, в общем-то замечательная женщина. Тарловский (по рекомендации Кушака) нанялся к ней подрабатывать — таскать книги, а она искала сподвижника, товарища по издательскому делу, на что мой безынициативный дружок не подходил ни с какого боку. Однажды Тарловский начал ей рассказывать, как Кушак помог ему в начале литературного пути.

— …И тем самым искалечил вам жизнь, — заключила Пшеничных. — Быть может, вы стали бы хорошим директором завода (это он-то, с педагогическим вузом!).

Но в большинстве случаев наш ненормальный герой обижается на чепуху, при этом имеет вид младенца, у которого отняли соску. Яхнин, который не упускает случая посмеяться над Тарловским (а то и пошпынять его в полушутливом тоне), как-то брякнул: