Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— После моей смерти ты будешь танцевать.

Короче, вместе с собой мать эгоистка забрала в могилу и многие годы сына (ему уже исполнилось пятьдесят лет).

После ее смерти Тарловский вздохнул с облегчением и немного ожил, но совсем немного — ведь как бы заново открывал мир, открывал с увесистым камнем на душе. Но годы шли, а ничего в его исковерканной жизни не менялось; чувство неполноценности, борьба с самим собой довели его до бессонницы. Недавно сказал мне:

— Я прожил свою жизнь в вяло текущем депрессивном состоянии, как под наркозом.

Он так и не состарился в свои шестьдесят лет, и выглядит этаким законсервированным, целомудренным пожилым мальчишкой, пловцом в канале без воды.

— Марк решил проблему бессмертия, — посмеиваясь, сказал Яхнин.

Тарловский мучается от одиночества и богатых сексуальных фантазий (мечтает об огненной любви), и ничего не хочет менять — никак не может выйти из своей внутренней тюрьмы, победить скуку, погасить разлад с самим собой. Ко всему страдает, что ему не пишется, но так и не возьмется за пьесу, которую когда-то начал писать (вначале хочет устроить личную жизнь), и каждый разговор начинает со вздоха:

— Настроение хреновое…

Очень точно сказал Шульжик:

— Марк живет в вечной мерзлоте.

А я злюсь на него задумчивого, мягкотелого, нерешительного, закаменелого, но еще больше — на его чудовищную мать, которая может вызвать только жалость пополам с презрением.

Временами Тарловский поступает, как полный остолоп: ни с того ни с сего в нем вдруг взыграет ребячество и он общается с молодыми литераторами, которые годятся ему в сыновья — те кадрят школьниц и он что-то смущенно вякает; с юными девами они катаются по дачам, выпивают, танцуют (на эти сборища его не надо уламывать), а потом наш друг по несколько дней не выходит из дома и по телефону плачется:

— Зачем мне все это надо? Чего поехал?!

Опять процитирую Шульжика:

— Мы все заканчиваем с женщинами, а Марк только начинает.

Тарловский живет от одного застолья до другого — помнит дни рождения всех друзей и их жен, все даты похорон и поминок (у него сногсшибательная память); за неделю до события всех обзванивает, напоминает, а накануне подробно выясняет, кто будет, что возьмет — и все с невероятной серьезностью, словно предстоит военная операция.

В застолье оживляется, сыпет анекдоты, не прочь попеть, но вдруг начинает спрашивать:

— Сколько времени? Который час?

Я долго его одергивал:

— Ну, куда ты спешишь?! Не успели сесть, уже думаешь о времени! Тебе что, с нами плохо?

— Да не в этом дело! Просто хочу узнать время. Хорошо, что еще не так много, еще можем посидеть…

Он оттягивал момент расставания, и когда этот момент все-таки наступал и мы прощались, резко сникал:

— Ну, вот и все. Теперь соберемся только… — с глубоким вздохом он называл следующую дату.

Несмотря на свои живописные мечтания, случается, в нашей мужской компании Тарловский здраво рассуждает о жизни и тогда трудно поверить, что он всего лишь теоретик среди нас, прожженных практиков.

Некоторые из наших дружков (чаще всех Яхнин) от него неуважительно отмахиваются:

— Марк, с тобой можно говорить о литературе, но о жизни, ради бога, не чирикай!

Его все учат жить: Яхнин, Кушак, Мазнин (считают его романтиком, который только и смотрит на облака). Чего греха таить, одно время и я старался, дул в общую дуду, пока «демократы» не посадили нас в дерьмо (мы оказались фактически нищими), и нам с Тарловским пришлось подрабатывать на развозке книг — два раза в неделю (в общей сложности полтора года); вот тогда-то я и понял, что и Тарловскому есть чему меня поучить (в смысле знания людей). Но об этом позже, а сейчас о том, как он реагировал на своих «учителей».

Однажды у Яхнина был серьезный роман с юной поэтессой из Ленинграда. Тарловский возмущался:

— …Зачем он ей нужен?! Такая разница в возрасте! Она его бросит через пару лет. А он, дурак, говорит: «Ну и пусть, зато два года я буду счастлив». Ну не осел?! И он еще чему-то меня учит!

— Правильно говорит Яхнин, — останавливал я негодование «теоретика». — Я полностью на его стороне и точно так же поступил бы. А ты все ждешь совершенство.

— Да ладно тебе! Не в этом дело! Помолчи! Ты ничего не понимаешь! — распалялся Тарловский, — и дальше втолковывал мне свои «расчеты» на будущее, но меня-то, тертого, в этом вопросе, черта с два переубедишь.

Другое дело — литература. Здесь у Тарловского почти безупречный вкус, чувство слова и немалые знания. Здесь спорить с ним опасно — расшумится, забьет. Кстати, именно он, вслед за Мазниным и Ковалем, открыл мне глаза на многие «творения» друзей. Когда мы только начинали, я всех считал талантами, почти не читая. Говорили «талант», и я верил. Позднее Мазнин с Ковалем многих расставили по местам, а завершил их дело Тарловский. Он брал книгу «таланта», дотошно, придирчиво копался в ней, показывал мне «мелкотравчатые» строчки, всякие «фитюльки» и… я сразу сникал — «талант» оказывался с далеко не убедительными способностями.