Гарольд Роббинс - Охотники за удачей

— Лучше генералу, — отозвался я. — Кстати, где он?

— Возвращается в город. У него встреча с производителем туалетной бумаги.

— Хотя бы ее он может испытать лично, — засмеялся я.

Форрестер тоже улыбнулся, однако Моррис продолжал хмуриться. Я подвинул ему бутылку.

— Ты завязал?

Он покачал головой и спросил:

— Что мы будем делать?

Я секунду смотрел на него, а потом взял бутылку и налил себе еще немного.

— Думаю, не объявить ли войну Соединенным Штатам? Так мы смогли бы продемонстрировать ему, насколько хорош наш самолет.

Морриси даже не улыбнулся.

— КА-4 — лучший мой самолет.

— Ну и что? — спросил я. — Какого черта: он же тебе ничего не стоил! Да и сколько ты вообще получал за свои самолеты? Эти деньги не составят и одной двадцатой от твоих ежегодных доходов за тот бюстгальтер, который ты сделал для Рины Марлоу.

И это было правдой. Макалистер угадал коммерческие возможности этой дурацкой штуки и запатентовал ее от имени «Самолетов Корда». У Морриси с нами был постоянный контракт, и все его изобретения и проекты принадлежали компании, но Макалистер поступил по-джентльменски. Он дал Морриси десять процентов прибыли от реализации изобретения, и в прошлом году доля Морриси составила больше ста тысяч долларов. Рынок постоянно расширялся. Сиськи еще долго не выйдут из моды.

Морриси промолчал, да я и не ждал ответа. Он был одним из тех людей, которых деньги не волнуют. Он жил исключительно своей работой. Мысленно я проклинал себя за то, что так завелся из-за случайного замечания насчет отца. Я мог себе это позволить, но никому не нравится выбрасывать миллион долларов псу под хвост.

— Возможно, я смогу помочь, — проговорил Форрестер.

В глазах Морриси зажглась надежда. Заметив это, Форрестер пожал плечами:

— Я сказал — «возможно».

— Вы о чем? — уставился я на него.

— Лучше этого самолета я не видел, — сказал он. — Не хотелось бы, чтобы мы его теряли из-за глупости старика.

— Мы будем благодарны за любую помощь.

— Не стоит благодарности, — улыбнулся Форрестер. — Я отношусь к тем старомодным людям, которым не хотелось бы, чтобы неприятности застали нас врасплох.

Я кивнул.

— Неприятности начнутся очень скоро. Как только Гитлер решит, что готов.

— И когда это случится?

— Года через три-четыре, — ответил я. — Тогда у них будет достаточное количество самолетов и обученных пилотов.

— Откуда он их возьмет? Сейчас их у него нет.

— Найдутся, — сказал я. — Школы планеризма выпускают по десять тысяч летчиков в месяц. А к концу лета Мессершмитт запустит в серию свой Me-109.

— Генеральный штаб уверен, что он не сможет преодолеть линию Мажино.

— А он не станет ее преодолевать. Он через нее перелетит.

— Тем более мне следует убедить их обратить внимание на ваш самолет. А почему вы говорите так уверенно?

— Потому что знаю. Я был там всего девять месяцев назад.

— А, да! Об этом писали в газетах. Из-за этого был небольшой скандал, кажется?

— Точно, — рассмеялся я, — кое-кто обвинил меня в симпатиях к нацистам.

— Это потому, что вы перевели в Рейхсбанк миллион долларов?

Я бросил на него быстрый взгляд. Форрестер был далеко не так прост.

— Наверное, — согласился я. — Видите ли, я перевел деньги за день до того, как Рузвельт запретил подобные операции.

— Но вы ведь знали, что запрет вот-вот войдет в силу? Могли бы сэкономить деньги, подождав один день.

— Я не мог ждать, — ответил я. — Эти деньги должны были оказаться в Германии.

— Но почему? Зачем вы перевели им деньги: ведь вы же видите, что они наши потенциальные враги?

— Это был выкуп за одного еврея.

— У меня есть друзья евреи, — заметил Форрестер, — но я ни за одного не выложил бы миллиона долларов.

Я секунду смотрел на него, а потом снова налил себе виски.

— Он того стоил.

Его звали Отто Штрассмер, и начинал он как инженер по контролю за качеством на одном из множества баварских фарфоровых заводов. От керамики он перешел на пластмассу, и именно он изобрел установку скоростного литья из пластмассы, которую я купил и перепродал концерну американских производителей. Наш первоначальный контракт предполагал выплату процента от прибыли. Так длилось несколько лет, но потом Штрассмер захотел изменить условия контракта. Это произошло в 1933 году, вскоре после прихода Гитлера к власти.

Он пришел в мой номер в берлинском отеле, когда я приехал в Германию с ежегодным визитом, и объяснил, чего он хочет. Он отказывался от всех дальнейших выплат по патенту за единовременную сумму в один миллион долларов, которую я депонирую на его имя в США. Меня это, конечно, устраивало: его доля в прибылях за период действия лицензии составит явно большую сумму. Но я не понял, почему он об этом просит, и поэтому прямо спросил его.