Гарольд Роббинс: Охотники за удачей

— Прошу прощения, мистер Штрассмер, — сказал я. — Не выпьете ли со мной кофе?

— У меня нет времени. — В его взгляде появилась странная нерешительность. — У вас, очевидно, здесь есть офис, как и во многих других местах?

— Разумеется, — ответил я, вспомнив, что видел по пути мужской туалет. — Он позади этого здания.

— Я встречусь с вами там через пять минут, — сказал он и поспешно вышел.

Я видел в окно, как он присоединился к одной из групп и заговорил с кем-то. «Тронулся старик, что ли?» — подумал я. Может, перетрудился и вообразил, что он снова находится в нацистской Германии? А иначе почему он боится открыто говорить со мной?

Я неспешно вышел из буфета. Когда я проходил мимо стоявших на обочине, Штрассмер даже не взглянул в мою сторону. В туалет он зашел следом за мной и нервно огляделся:

— Мы одни?

— Думаю, да, — ответил я, вглядываясь в него и соображая, найдется ли здесь врач, если он и правда спятил.

Проверив все кабинки и никого там не обнаружив, он повернулся ко мне. Его лицо было бледным и напряженным, а на лбу выступили капли пота. Мне показалось, что я узнаю симптомы. Невадское солнце доконает любого непривычного к нему. Его первые слова подтвердили мою догадку.

— Герр Корд! — хрипло прошептал он. — Война кончится не через шесть месяцев!

— Конечно, нет, — с готовностью согласился я. Я слышал, что главное — это соглашаться с ними, чтобы успокоить. Жаль, что я не помню, что еще надо при этом делать. — Давайте я налью вам…

— Она кончится в следующем месяце!

Наверное, мои мысли ясно читались у меня на лице, потому что Штрассмер поспешно добавил:

— Нет, я не сошел с ума, герр Корд. Я никому не сказал бы этого, кроме вас. Только так я могу отблагодарить вас за то, что вы спасли мне жизнь. Я знаю, как это важно для вашего бизнеса.

— Но… но как…

— Больше я ничего не могу сказать, — перебил он меня. — Просто поверьте мне. Уже через месяц Япония падет!

Он развернулся и почти выбежал за дверь.

Секунду я смотрел ему вслед, а потом подошел к раковине и ополоснул лицо холодной водой. Я почувствовал себя еще более сумасшедшим, чем он, потому что готов был верить ему. Но почему? Это казалось бессмыслицей. Да, мы начали оттеснять япошек, но они все еще удерживали Малайю и Гонконг, и если учесть их философию камикадзе, окончание войны в течение месяца было бы просто чудом.

Я продолжал размышлять об этом, когда мы с Морриси сели в поезд.

— Знаешь, кого я там встретил? — спросил я. — Отто Штрассмера.

Он облегченно улыбнулся: наверное, ожидал выволочки за то, что не сказал мне о летчике-испытателе.

— Он славный тип, — сказал он. — Как у него дела?

— Вроде нормально, — ответил я. — Возвращается в Нью-Йорк. Кстати, ты не слышал, над чем он работал?

— Кое-что. Один знакомый рассказывал — он некоторое время работал с ними. Он знал только то, что это называлось «Манхэттенский проект» и как-то связано с Эйнштейном.

Я озадаченно нахмурился.

— Чем Штрассмер может быть полезен Эйнштейну?

Морриси снова улыбнулся.

— Но ведь это Штрассмер изобрел пластиковую бутылку для пива, которая оказалась прочнее металлической.

— Ну и что?

— Может, профессору понадобилась пластиковая емкость, чтобы держать там свои атомы, — засмеялся Морриси.

Меня словно током ударило. Контейнер для атомов, энергия, помещенная в бутылку! Стоит открыть пробку — и он взорвется. Старик был в своем уме и знал, о чем говорил. Это я был не в своем уме.

Штрассмер и его друзья приехали в пустыню, сделали такую штуку и теперь едут по домам. Что это была за штука и как они ее сделали, я не знал и знать не хотел. Главное, что это случилось.

Было создано чудо, которое покончит с войной.

Я сошел с поезда в Рено, а Морриси отправился дальше, в Лос-Анджелес. Вызывать Робера с лимузином не было времени, и я доехал до завода на такси. За время войны он заметно вырос. Я вышел из машины, расплатился с шофером и взглянул на знакомое старое здание. Оно казалось обшарпанным и старомодным по сравнению с новыми строениями. Почему-то я так и не заставил себя из него переехать. Я бросил сигарету в пыль и, затоптав окурок, вошел в здание.

Запах остался тем же, как и шепот, срывавшийся с губ рабочих, когда я проходил мимо. «Эль ихо», «сын». Прошло уже двадцать лет, большинство из них не работали здесь, когда умер мой отец, и все-таки они называли меня так. Даже те, кто был в два раза моложе меня.

В офисе все тоже было прежним. Массивный стол и обитые кожей кресла, слегка потрескавшиеся от времени. Секретаря на месте не оказалось. Я не удивился: меня не ждали.