Юлия Лавряшина - Простить нельзя помиловать

Забыв, куда направлялся, Матвей повернул назад, слепо ведомый медленным танцем, и склонил перед Ниной, которой он все так же был безразличен, голову:

– Разрешите?

Она взглянула на него с досадой: «Вечно он мешает!», потом посмотрела на Стаса. Тот лишь дернул плечом, а Маша бесстрастно заметила:

– Удачная мысль. Потанцуйте.

«Ей лишь бы остаться с ним наедине, ради этого она и мной готова пожертвовать», – Матвей поймал себя на том, что это первая мысль о Маше за последние полчаса. Но и она тут же провалилась в небытие…

Заметно подавив вздох, Нина подала ему руку. Тонкую, обветренную ручку с неумело накрашенными ногтями. Матвей подхватил ее, беспомощную, сжал и повел Нину к тому обетованному месту, где можно было обняться, никого этим не оскорбив. Он припал к ней так жадно, что девочка уперлась руками ему в грудь.

– Тише, тише, – зашептал он, дурея от запаха ее светло-рыжих волос, от теплой мягкости живота, к которому прижался. – Не отталкивай меня. Это же только танец. Это ничего не значит, все так танцуют. Позволь мне хотя бы это…

– Зачем вы это делаете? – жалобно спросила она, слегка ослабив усилие, с которым пыталась высвободиться.

Он почти судорожно схватился за едва наметившуюся слабость:

– Чтобы сделать тебя счастливой. Только для этого. И мне это под силу! Я подарю тебе мир, хочешь? Это не громкие слова. Он, – Матвей кивнул в сторону их столика, – ничего хорошего для тебя сделать не сможет. Багамы, Париж, Лондон, Лас-Вегас… – откуда-то опять непрошено возник образ копошащейся муравьиной кучи. – Что хочешь?

Нина произнесла отчетливо, но не зло, будто бы даже соболезнуя ему:

– Я хочу Стаса. Почему вы не хотите поверить, я ведь уже сто раз говорила? Неужели вы сами никого так не любили? Хотя бы когда вам было семнадцать… Не знаю, может, взрослые не способны полюбить? Хотя мои родители… – у нее дернулось горло, к которому Матвею хотелось то прижаться щекой, то впиться зубами. – Знаете… Стас – вот мой мир. Всегда так было, всю мою жизнь, честное слово! Я даже и не помню другого. Разве ваши деньги могут это изменить? Любые деньги… Мне никогда особенно не хотелось ни в Париж, ни в Лас-Вегас, даже в Москву. Если бы вы пригласили сюда меня одну, я не пошла бы.

– А если б я утащил тебя за руку? – отчаяние сделало его голос жестким.

Она отклонилась, в лице ее проступило совсем взрослое высокомерие:

– Что?! Вы хотите сказать, могли бы заставить меня? Неужели вам это было бы в радость? Нет! Вы же не можете быть… таким… если она вас выбрала…

Матвей пробормотал:

– Многим женщинам… может, всем… нравится небольшое насилие.

– Что значит – небольшое насилие?

Ее тело скользило в его руках, дразня и возбуждая до такой степени, что все мысли растворялись. С усилием собрав остатки воли, Матвей прошептал:

– Не знаешь? Хочешь попробовать?

– По-моему, вы – сумасшедший, – шепнула Нина, даже не испугавшись. И посмотрела на оставленный ими столик: – Ее вы хлещете плеткой? Она для этого ушла к вам от них? Не может быть…

– А ты знаешь о плетках?

– Видела в каком-то фильме, – серьезно ответила она, рассмешив его.

Удержав улыбку, Матвей спросил:

– Боишься плетки?

Теперь она рассмеялась:

– Это какой-то бред – все, что вы говорите. Это не из моей жизни.

– Из твоей. Уже из твоей, – выдохнул Матвей, едва удержавшись, чтобы не укусить ее в шею. – Ты еще просто не знаешь себя. Никто не раскрыл тебя.

Нина поморщилась, отклонившись. Его это напугало: «Неужели от меня воняет?»

– Вам хочется найти во мне плохое? Конечно, оно есть. Во всех есть, – она добавила, как бы оправдываясь: – Я люблю Достоевского… Только разве человек не должен бороться с этим?

– Зачем? Зачем же бороться? Иногда плохое… Нет, не плохое, но немножко грешное добавляет жизни остроты. Или тебе нравится безвкусная, пресная жизнь?

– Мне нравится человеческая жизнь, – сухо отозвалась Нина. – Как у моих родителей. Они всегда улыбались, когда видели друг друга. Всегда.

На ее лице улыбки не было. Матвею захотелось добиться хотя бы гримасы, раз уж от другого ее губы отказываются. Теперь ему зверски хотелось причинить Нине боль. Настоящую, проникающую вглубь, до самого нутра. И остающуюся там навсегда. Чтобы запомнила…

Он начинал думать, что у него нет другого выхода.

Раньше она и вообразить не могла, что можно чувствовать себя настолько счастливой оттого, что тебя позвали клеить обои. Размашисто водя кистью, Маша намазывала полосы клеем и выносила их в коридор, чтобы полежали и хорошенько пропитались. Затем, подоспевшие, подавала их Аркадию.