Е. Бирман - Рассказы

Неправда. Действительно, творческий характер Юдо Глума делал для него тягостной всякую регулярность, но если ему, например, нужно было сделать двенадцать одинаковых действий, то чувство тоски одолевало его на втором действии и заканчивалось на десятом. А одиннадцатое и двенадцатое он выполнял с большим энтузиазмом.

Юдо Глум невнимателен за рулем.

Неправда. Когда водитель, ехавший левее и позади Юдо Глума, привлеченный видом авоськи, висящей на боковом зеркале, чуть поднимал глаза и заглядывал в само зеркало, он видел в нем Юдо Глума и то, как сосредоточен и собран он, когда ведет машину.

И наконец, одно личное воспоминание автора и несколько заключительных извлечений из коллективной памяти Кирьят-Кфара.

Был обычный день, из тех треснувших примерно в полдень между облаками и солнцем дней, которые часто случаются в Кирьят-Кфаре на разломе лета и зимы, когда Юдо Глум вышел на балкон своего дома и по случаю близкого

окончания каденции американского президента поблагодарил его за проделанную работу.

Юдо Глум появился на балконе, на котором ему предстояло вскоре повеситься. Большой балкон нависал над улицей без движения из-за перегородившего ее перевернутого грузовика. Юдо Глум расправил грудь, высоко поднял голову и обратился с взволнованной речью к улице, которая оставалась пустой с начала и до самого конца его прославленной речи.

— Дорогие дамы и господа, леди и джентльмены, уважаемые граждане города Кирьят-Кфар!

Так начал свое обращение Юдо Глум. Вполне традиционно, очень сдержанно и с большим достоинством. Так же он продолжил и так же закончил.

А после смерти Юдо Глума жена обнародовала его письма французскому президенту, где было так много справедливых слов о взгляде на Кирьят-Кфар через устаревшую лорнетку, о шаблонных подходах к необычайной действительности и много другого, настолько удивительно верного, что жители Кирьят-Кфара осознали наконец, какого глубокого мыслителя они потеряли в лице и теле Юдо Глума.

Им сделалось стыдно за черствость, проявленную по отношению к великому человеку при его земной жизни.

На совместном собрании всех жителей Кирьят-Кфара постановлено было воплотить в жизнь последнее изобретение Юдо Глума, о котором рассказала жителям его безутешная вдова, — дезодорант с запахом древесных стружек. И теперь всякому, кто въезжает в Кирьят-Кфар, представляется, будто гигантская лесопилка принимает его в свои объятия.

Сын вернулся из детского сада и рассказал мне смешную историю.

— Но эта история совсем не смешная, — сказал я.

— Тебе не смешно, а мне смешно, — ответил он.

Однажды я лежал на спине на песчаном пляже в эйфории абсолютной гармонии: веки закрытых глаз не в состоянии были сделать солнце несуществующим, шум моря и негромкие голоса вдалеке создавали ощущение, будто слабо колышется мой собственный безопасный, ласкающий космос, в котором нет никого, кроме меня и абсолютного моего же покоя. Песок был мягким и удобным слепком с моего тела. Из тепла и безъязыкого шума сочинилось четверостишие, читать которое нужно было очень, очень медленно.

Я записал это четверостишие, придя домой и смыв песок со ступней и соль с тела. Стесняясь и не будучи уверенным в том, что найденные слова хороши, я дал стихотворению намеренно длинное, едва ли не длиннее его самого, смешное название: «Лежа на спине на пляже». Не было нужды записывать: ни ощущение, ни строки никогда не забывались потом.

Только дважды я решился рассказать о нем: однажды — приятелю на работе, который и сам писал стихи. Он сказал, что стихи неплохие, но «солнце золотое» — очень избитый эпитет. Я сказал себе, что ведь этого стихотворения никто, кроме меня, не знает, приятель на работе скоро его забудет, а я могу считать себя древним поэтом, впервые сказавшим «солнце золотое».

И второй раз, много лет спустя, я соблазнился прочесть эти стихи близкому мне человеку.

— Ударение в слове «дремота» — на втором слоге — «дремОта», — сказал близкий мне человек, и я почувствовал резь в глазах от солнца, раздражающие голоса вокруг и зуд от песка на спине. Я попробовал заменить слово. Ломать весь (и так небольшой) текст показалось мне невозможным, нельзя крушить того, что стало частью твоей жизни.