Е. Бирман - Рассказы

Когда я еще объяснял девушке про наши места, я присел на пустой ящик из-под арбузов (она присесть на другой, естественно, отказалась, а я, естественно, извинился, за то, что сижу один, но я сегодня уже настоялся и находился, объяснил я). И вот пока я сидел, ко мне на колени запрыгнул рыжий кот, а когда эти двое забулдыг стали ссориться и побежали мальчик с удочкой и женщина с подмышками, кот вдруг сел у меня на коленях и сидя, — совершенно не так, как это обычно делают коты, начал мочиться. Это выглядело очень странно, как если бы Будда, сидя на скрещенных ногах, вдруг стал бы писать вверх под углом примерно в сорок пять градусов. Я не шевелился и со страхом и отвращением ждал, что влага вот-вот просочится к моим коленям через брюки. А кот мочился и мочился, и было непонятно, как в обыкновенном коте может поместиться столько жидкости.

Наконец, к нам подошел мой друг, тоже рыжий. Он сказал, что знает этого кота и что он никогда не остановится, если его не остановить. И правда, как только он взял кота за шиворот и оторвал его от моих коленей, внутри у кота будто упала задвижка (именно задвижка и именно упала, а не завернулся клапан, который постепенно закручивают), и кот сразу прекратил мочиться. Я посмотрел на брюки — они были сухие. Я всегда знал, что на моего рыжего друга можно положиться, — он чрезвычайно практичный человек!

А девушку и ее отца, чтобы они поняли, как на самом деле выглядят наши места, я отвезу сейчас в совершенно новый город Модиин, а потом загляну с ними в роскошные поселки рядом: в гордый Реут и в прозрачную тишину Макабим.

Когда я проснулся в гостиничном номере, кроме меня в нем были еще две женщины. Комната была небольшой и квадратной. К одному углу примыкала дверь, а в трех других стояли кровати, одна из которых была моя.

Одна женщина — та, что напротив — была молодая (лет двадцать семь), она читала цветной проспект, лежа на боку в легкой пижаме и прикрыв одеялом ноги. Другая — кажется, еще спала, но лицо ее было видно мне. Ей, видимо, было чуть за сорок.

Довольно глупая ситуация. Наверное, и вторая женщина не спит, а притворяется спящей, и обе ждут, чтобы я собрался первым и вышел из комнаты, дав им возможность привести себя в порядок.

Почти не разлепляя глаз и не надевая очков, я пошел к умывальнику между их кроватями и сполоснул лицо. Когда я вытирал его полотенцем, я услышал слева (там была молодая женщина) свое имя. Я удивился, откуда оно могло быть ей известно, но тут же это стало неважно, потому что, назвав меня по имени, она добавила, что предпочла бы, чтобы я воспользовался своим полотенцем, а не ее.

— Как же? — удивился я. — Здесь рядом с умывальником всегда висело мое полотенце.

Я оглянулся на свою кровать и увидел, что рядом с ней на гвоздике в стене висит полотенце, а рядом с ее кроватью никакого другого полотенца нет, и, значит, это — действительно ее.

Я стал извиняться, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно проникновеннее, но не глядя в ее сторону.

— Это потому, — сказал я, оправдываясь, — что я живу здесь один уже неделю, и все это время вешал свое полотенце на это место.

— Как же один? — отозвалась женщина справа (значит, она действительно не спала). — Я живу здесь уже две недели.

Я почувствовал, что краснею. Она, наверное, приходила, когда я уже спал, и уходила очень рано, оставляя тщательно застеленную кровать. Но все равно получалось неудобно: будто я игнорирую ее. Ведь вторая женщина намного моложе ее и очень миловидна. Правда, и у этой женщины очень правильные черты лица, как я успел заметить, пока она «спала». Но я был без очков и вполне возможно, хоть и не часто это случается, — когда разглядишь такое лицо, оказывается, что при общей правильности, все детали его вылеплены не очень удачно. Теперь уж я точно нацеплю очки только перед самым выходом.

Но до этого мне еще обязательно нужно побриться. Я взял в руку кисточку для бритья, но вместо того, чтобы как обычно выдавить пасту на ее щетинистый пучок, я макнул его в низкую белую чашечку с белой пеной. Я услышал безнадежный вздох молодой женщины и понял, что это была ее косметическая смесь. И снова я бросился извиняться. Обе женщины молчали.

Пока я брился, я думал, как бы мне загладить свою вину. С косметикой уже ничего не поправишь. Сбегать хотя бы за свежим полотенцем? Но если я принесу его в руках, то в этом тоже будет какое-то покушение на принадлежащий только ей предмет. Значит, нужно позвонить, чтобы полотенце принесла горничная. А еще я выйду и куплю им по какому-нибудь маленькому, но приятному подарку. Конечно, не цветы. Придумал — молоденькой женщине я куплю очень большой, очень свежий, очень оранжевый апельсин и, улыбаясь, протяну ей его на тарелочке, держа ее за край. Она поймет, что я специально держу за самый край, хоть и рискую, что апельсин скатится с тарелки, а кроме того у лежащего на тарелке апельсина есть кожура, которую она отделит сама. И все это значит, что улыбаясь и ценя ее, я уважаю абсолютную суверенность ее личности и ее физическую неприкосновенность. Но что же я подарю второй женщине? Тоже апельсин? Нет, нельзя. Получится, будто я нивелирую двух таких разных женщин. Но что же тогда?