Рязанов Михайлович - Наказание свободой

Несколько дней я не трудился, слоняясь по объекту или отлёживался где-нибудь в укромном местечке. Чтобы начальству на глаза не попасться. А по прошествии нескольких дней бригадир придумал-таки мне занятие: к ручкам носилок приладили лямки и я, придерживая «струмент» правой рукой, с ремнём на шее таскал с новым напарником — на том, чтобы другого дали, не Кобелидзе, я настоял — цементный раствор. Рана на указательном пальце долго не заживала. Потому что во время работы очень непросто было не разбередить её. Так я и вкалывал — с повязкой, почти всегда окровавленной.

Зато удалось избежать — повезло! — лагерного суда и довеска. И никто из-за моей травмы не пострадал, ни бугор, ни Шалва Нодарович. Наоборот: дяде Мише частенько перепадали гостинцы от Лаврового Листа. Пока его не перевели в нарядную. За взятку. Да и до того, когда Шалва Нодарович прилепился к придуркам, он почти ничего не делал, кантовался. Правда, два-три дня поливкой занимался. Но делал это настолько откровенно плохо, что бригадир снова поручил заботу о бетоне мне. И я управлялся одной рукой. Хотя и медленней, чем прежде. Но зато добросовестно. Как меня приучила всё делать ещё в детстве мама.

Однажды Коберидзе, так, оказывается, правильно называлась его фамилия, получил очередной ящик. Даже два ящика сразу. И начался роскошный пир. За столом, на котором красовалась всякая еда, важно восседал сам Шалва Нодарович и избранные лица: бригадир, культорг, какие-то два грузина из других бригад, кореши Коберидзе, с которыми он изъяснялся только на родном языке. Дядя Миша сказал Коберидзе, которого он уже и за глаза не называл Кобелидзе и Лавровым Листом, а лишь по имени:

— Надо Рязанова угостить…

Шалва Нодарович потянулся за какой-то вкусно пахнущей, неведомой мне снедью, но раздумал и громко сказал:

— Он нэ хочет. Гордый!

Я и в самом деле не хотел получить из его рук ничего. Даже обещанные сушёные фрукты, которые очень любил. С тех давних пор, когда на всю семью выкупал их по продуктовым карточкам вместо сахара.

— Давай, давай. Колись, что ты за птица, — уже более благожелательно понукнул пришельца наш бригадир. За глаза мы, бригадники, так его и звали: Давай-давай. А в глаза — Мишей и дядей Мишей. За властный нрав он получил кличку Михуил Первый. Кто-то из «фашистов» придумал.

Раздавленный чудовищной усталостью, я не желал даже взглянуть в ту сторону, откуда слышался разговор. Мне казалось, что никакая сила не может меня заставить двинуться, а сам я и пальцем не пошевелю, хоть пожар в бараке запылай — настолько ухамаздался сегодня на работе, ненормальный.

— Не стесняйся, колись. Здесь все свои, — поддакнул, как положено, культорг, его тёзка, прозванный в отличие от бригадира Михуилом Вторым.

Я понял, что разговор начинается серьёзный и заставил-таки себя перевернуться на живот. Ба! Знакомые всё лица. И эта личность — тоже. Вот так встреча! Кто бы мог предполагать! Невероятно! Впрочем…

Тот, к кому обращались бригадир с культоргом, молчал. Дядя Миша опять сказал ему что-то. Слова бригадира еле пробивались сквозь заунывное пение из ближнего угла:

«Свой, — размышлял я. — Нашли своего».

Для чего привели его сюда? Рядом с пришельцем стоял надзиратель из ШИЗО по кличке Камбала (ему, говорят, блатные через очко в двери пальцем глаз выткнули) и нарядчик.

Приведённый обречённо и затравленно зыркал по сторонам из-под нависшей на глаза не по размеру просторной шапки-ушанки, прозванной заключёнными гондонкой. Шапка, отбывшая не один срок носки, выглядела издевательски уродливо и насмешливо: вата, свалявшись, опустилась вниз уныло повисших ушей. Валиком осевший ватный же козырёк закрывал надбровные дуги, затенял запавшие глаза и усиливал сходство с побитой собакой. К тому же — бездомной и гонимой.