Рязанов Михайлович - Наказание свободой

— А что, силно чижолые эти… дуры? — озабоченно и вопросом на вопрос ответил новичок. И дотронулся ногой до плиты.

— Как тебе сказать… В этой килограммов шестьдесят. В балке поменьше, пуда два, два с половиной.

— Будэм, дарагой, грузит балка.

— Ладно, — согласился я. — Как хочешь. Как твоё имя?

Балок на полигоне скопилось великое множество, таскать — не перетаскать. Как покойников из анекдота.

Штук пять мы перенесли вдвоём.

Новичок оказался толстым и неповоротливым. И сильно потел. Пот с него лил ручьями. Вдобавок он очень волновался. Злился на что-то. Или на кого-то.

— Так мы и полнормы за весь день не сделаем. Вместе, — поделился я с новичком своими соображениями. — Лучше эти балочки таскать одному. Тебя как звать?

Он ни одного ответа, похоже, не произнёс без встречного вопроса. Странный человек:

— А зачэм тэбэ ымя?

— Неудобно как-то: кацо да кацо. По имени-то — лучше.

— Шалва Нодарович. А тэбэ как зывать?

Так вот почему бугор его шалавой [249]назвал. А я то думал, он ругается. Рассердился.

Познакомились. Я поднял балочку-восьмикилограммовку, взял её на руки, как ребёнка, и понёс.

Шалва Нодарович долго корячился, поставив балку на попа, но так и не поднял — не решился.

— Буд другом, помогы, — попросил он, когда я вернулся на площадку. Я помог ему взгромоздить балочку на плечо. Он потащил её, качаясь из стороны в сторону, и я подумал:

— До чего довели человека! Лишь бы не запнулся.

Я успел опередить новичка, положил свою балочку на деревянные рейки, и помог напарнику освободиться от груза.

В глазах Шалвы Нодаровича бушевали страдание и негодование.

— Послушай, дарагой, давай по два работат, — взмолился он. — Тыжало! Понымаишь?

— Да я-то понимаю — начальник не поймёт. Вечером нас вдвоём в трюм опустят. За невыполнение нормы. И вместо ужина получим по кружке тёплой воды. А завтра утром нас прямо из ШИЗО на развод приведут. Мимо пищеблока. Давай уж лучше упрёмся рогами и…

— Kaк ты сказал, дарагой? Какие роги?

Похоже, напарник мой оскорбился. Ну и горячая кавказская кровь! Того и гляди — зарэжэт. Кынжалом. Я не стал объяснять.

Вторую свою балочку Шалва Нодарович сбросил неудачно. Она повредила конец уложенной в штабель плиты и переломилась пополам — бетон не успел окрепнуть. Конец плиты ещё возможно починить, а как поступить с переломленной? Её уже не отремонтировать — брак. За брак — наказание.

— Вот что, Шалва Нодарович. Эту балку надо отнести назад, на место, если мастер спросит, лучше сказать, что сама переломилась. При подъёме. Я подтвержу. Иначе таскать начнут. По кочкам.

— Зачэм? Зачэм таскать туда-суда? — возмутился новичок. — Я нэ ишак!

Терпеливо разъяснил ему, что к чему и почём. Ну кацо! Если он так и дальше будет себя вести, я только тем и буду заниматься, что растолковывать подробно каждое движение. А работать? Александру Сергеичу?

Когда вернулся, отнеся в штабель ещё одну балку, Шалва Нодарович стоял как прежде и задумчиво смотрел на меня. В больших глазах его туманилась печаль. И даже — скорбь.

— Слушай, дарагой, давай насыть вмэстэ. Нэ тажэло будэт…

— Но ты же здоровый мужик, — возразил я.

— Э, зачэм так говоришь? Какой здоровый? — горячо возразил напарник. — Совсэм балной.

Внешне он и, правда, напоминал человека, долго не видевшего солнца. Наверное, в тюряге под следствием томился не один год. Потому такая бледность и одутловатость лица — так называемый тюремный загар.

— Если ты больной, в мэсэче надо пойти. Чтобы освободили от работы. А на объект вышел — должен трудиться. Вечером к врачу иди.

— Канэшно, канэшно…

— А сейчас давай вкалывать.

— Давай. Вмэстэ.

— Ладно, уговорил. Вдвоём будем таскать плиты КА-семнадцать.

— Хорошо, дарагой. Толко — вмэстэ. Почэму не хочэшь вмэстэ?

— Я не против. Совсем не против.

Мы подошли к щиту, на котором серыми надгробиями, рядами, лежали плиты перекрытий. Я взялся с одного конца, напарник — с другого. Подняли. Понесли.

— Под ноги смотри, не запнись, — предупредил на всякий-случай Шалву Нодаровича, шедшего впереди.

Он не ответил, но и не спросил ни о чём, пыхтя от напряжения.

Благополучно добрались до штабеля, возвышавшегося уже до колен. И вдруг напарник опустил свой конец.

— Не бросай! — успел крикнуть я.

Но было поздно. Ударившись противоположным краем о бетон, плита «сыграла» и придавила мне пальцы левой кисти. Инстинктивно я дёрнул руку на себя и увидел — с удивлением, — что вместо верхней фаланги указательного пальца торчит остренькая белая косточка. Чистенькая такая. И из безымянного, раздавленного, тоже видна кость. Боли не чувствовал никакой, только — онемение.