Рязанов Михайлович - Наказание свободой

Весёлые ухмылки, усмешки и гоготание постепенно сменились угрюмыми и злыми репликами, а после многие на него избегали даже смотреть. Как и на сам отстойник. И уж, конечно, никто не мечтал стать его посетителем. Хотя заведующим этого хозяйства и хранителем содержимого был приветливый пожилой зек. Мне он вовсе стариком тогда представлялся, в мои-то двадцать. Дед Кила разительно не походил на других. Поэтому, наверное, и заинтересовал меня.

Необычен он был хотя бы тем, что ласково обращался ко всем, без выбора. Не употреблявшиеся вовсе в зековском лексиконе слова «милый», «свет ты мой», «дорогой», «родимый» и «родной», а также многие подобные с его языка вспархивали цветастыми и весёлыми бабочками. Так, между прочим, я их ощущал. Причём это были истинные, искренние слова, уж в этом-то я научился разбираться: от души человек произносит или фиглярничает, лицемерит, чужими козырями играет.

Когда мы с санитаром дядей Пашей принесли в отстойник первого — в моей практике — гостя, дед Кила не сразу отозвался на громкий стук, основательно нас расспросил и, лишь убедившись, что мы — это мы, отпер крепкую дверь.

— Заходьте, милые вы мои. И гостя заносите. Найдётся, найдётся для него местечко. Вот сюды его, родимого, покладите, рядышком с немцем. Все мы едины перед Богом, без нациев. Все дети его.

И, стараясь сделать это незаметно, перекрестил гостя. Внешне дед Кила тоже выделялся среди других зеков: большущая густая бородища почти полностью закрывала измождённое лицо. Выделялся красивый высокий лоб с удивительно прямыми, словно под линейку расчерченными и глубоко прорезанными морщинами, но более привлекали, конечно же, глаза. Редко мне приходилось видеть столь выразительные очи. Они ежесекундно меняли своё содержание. В них моментально отражалось любое малейшее изменение душевного состояния этого человека, от которого, и я это чувствовал, веяло чем-то загадочным, притягательным, что воздействовало на меня, держало в напряжении, ожидании чего-то необычного — очень важного и ценного для всех, и для меня — тоже.

Примечательно, что такое состояние охватывало меня и в последующие встречи с дедом Килой.

— Давай, милый, гумажку-то. Бирку закажу написать Миколаю. Разборчиво чтобы. А то куды ж ему, сердешному, без бирки-то. Ох, Господи, прости меня, многогрешного раба твоего…

Он опустил со лба очки без давно утраченных дужек, которые заменял засаленный шнурок от ботинка.

— Имя-то раба божьего почто не написали? Колчин А. Е. А хто будет «АЕ»? Алексей ли, Александр, аль ещё как?

— Молись дед за Алексея, Лёня Колчин звали, точняк помню, — уверил деда Килу санитар.

Я на него недоуменно взглянул.

— Ладушки, ладушки, — миролюбиво произнёс хозяин отстойника. — Господь с ангелами своими разберётся. Не ошибётся, чай.

— Точняк, — подтвердил санитар серьёзно. — У ево канцелярия работает без ошибок. Там за сухаря [224] За сухаря — под чужими ФИО (тюремно-лагерная феня). не прошмыгнёшь.

Шутник дядя Паша — озорничает, ведь «сухарь» — это зек, выдающий себя за другого и пользующийся его формулярными данными.

— Сам упокоился, аль кто согрешил? — спросил дед Кила.

— По собственному желанию, Акимыч. Не сумлевайся, — ответил санитар.

— Никак руки на себя наложил? — уточнил хозяин отстойника тревожно.

— Да не. От поноса кровавого. Коновал говорит: чего-то глотал. Чтобы сактировали. До дому до хаты. Соляную, будто, кислоту. Крепкую. Лепила [225] Лепила — врач, фельдшер (тюремно-лагерная феня). его, мастырщика, [226] Мастырщик — совершающий над собой членовредительство (тюремно-лагерная феня). во все дыры промывал. Клизьмой. Не помогло. Бесполезняк. Ведро крови из ево вытекло. Полнёхонькое. Кислота все нутренности съела. Наскрозь проела. Кишки как кисель стали.

— Да будет вам плести, — остановил я увлёкшегося санитара.

— Дак как ево понимать: самоубивец он аль нет? — продолжал дознаваться дед Кила.

— Ошибка вышла у ево. Кто-то научил дурака. Он ухи-то и развесил, будто таким манером один шустряк хозяину непочатый червонец оставил. Лёня и хлебнул.

— Царствие ему небесное, — с облегчением произнёс дед Кила и перекрестился, не таясь, и пригласил нас:

— Ходите до меня. Я вам распишусь за гостя-то. И чайком вас побалую.

Этого приглашения, видимо, только и ждал дядя Паша. Мы прислонили носилки у входа и не заставили упрашивать себя дважды.

Дед Кила, поддерживая обеими руками низ живота, прошаркал в очень тесный и до духоты натопленный закуток, дверь в который ему услужливо распахнул дядя Паша. На сваренной из обрезка трубы большого диаметра печке по-кошачьи мурлыкал чайник. Всю каморку с тем самым единственным окошечком и низким потолком занимали топчан, самодельный столик и табурет. На неоштукатуренной дощатой стене над столиком на большом гвозде были наколоты какие-то деловые бумажонки.